Десятилетний план

Lady Q называла миф "мерой непонимания Замысла". Пусть так. Но в то же время миф - это единственно адекватный способ его описания.

Координатное пространство, в котором развернется описываемое ниже действие, существует всецело и исключительно для нас и благодаря нам. Мы прибегаем в нем к образам вещей и явлений, поскольку они иллюстративней формул и моделей. Мы прибегаем в нем к именам личностей и сущностей, поскольку одно яркое имя может сказать больше, чем десять психологических портретов. Мы сознаем, что знаки, "присвоенные сны и видения", полученные и расшифрованные нами, восходят к единому интегральному Проекту ("Я не забуду о Тебе"). Мы описываем здесь еще не реальность, а набор аллегорий, который может и должен в максимальной мере стать реальностью - с нашей помощью.

О временах года

Если отследить упоминания о сезонном цикле в русском роке в последние 20 лет, мы получим две различающиеся точки отсчета.

В первой из них семидесятые годы ("застой") выглядят как зима, ранние восьмидесятые - как весна ("Я не могу усидеть дома") и первые шаги "Экспериментаторов", поздние восьмидесятые - как вспышка максимального действия, своего рода полдень года. Затем - "Скоро кончится лето" (как вариант - "Summer's almost gone"), осень, "красно-желтые дни". Никогда не забуду, какое острое переживание утраченного лета восьмидесятых пережил два года назад, неожиданно услышав по радио "Казанову" "Наутилуса". Тот же полукруг у Саши Васильева:

Лето ушло, и уже никогда не вернется.
Осень - хлебни ядовитой воды из колодца.
Зима будет долгой, но все обойдется...
Я знаю, все реки текут сквозь черный цвет Солнца.

Осень ("Последняя") называется Шевчуком, открывается Глебом Самойловым в "Щекотно" ("...мы, как листья, падаем с деревьев в серое небо в лужах..."), расцвечивается кострами, дамой и вальтом "Ночью в эфире" в текиловском "Целлулоиде".

"Остаемся зимовать" только продолжает эту линию; расшифровывает же ее Константин Арбенин в альбоме "Свидетели":

Тиха бескрайняя ночь
На всех часовых поясах,
А ты часовых обесточь -
Ты ведь знаешь толк в полюсах.
Бежим, мой ядерный друг,
Век-другой отсидимся в тени,
И выйдем на новый круг...

К этому альбому мы еще вернемся; а пока укажем на прямую связь этого "времени года" с пассионарной активностью, с интенсивностью СОЦИАЛЬНОГО ДЕЙСТВИЯ.

Второй вариант находится в строгой противофазе к первому. С этой точки зрения, переломный девяносто первый год - это наступление ВЕСНЫ, "глоток свободы", "руины торжества" наподобие февраля семнадцатого.

Мы ждали весны так долго,
Что забыли, чего же мы ждем...
Все вышли на солнце, мы грелись у печки,
Часы на комоде сломались еще в феврале.
Мы все так привыкли держать равновесье на льду,
Что нам трудно ходить по обычной земле.

Мы выйдем с тобой на крышу
И сядем на велосипед.
Это самая высокая крыша
И быстрый велосипед.
Он увезет нас с тобой туда, где всегда
Горит апельсиновый свет.

Встреча происходит где-то на промежуточных этажах: "150 миллиардов шагов". "Ветры лестниц". Он и Она. "Пересечение без точки пересечения" в радиоэлектронике означает наложение проводов без всякого контакта между ними. Параллельные взаимопроникающие потоки, которым здесь нечего делать вместе, весеннее и осеннее равноденствие - "он новостей не принесет, допьет вино, докурит и уйдет". Ей - "долгий и чужой день" (очевидно, летний), "сигареты и мигрень, и советы целых двух подруг". Он же - "как из весны уходит лед, допьет вино, докурит и уйдет". "Меня здесь нет" = "Группа крови" - только "высокой звезды" не видно, и идти нужно по чистому наитию.

А те, кого мы любили,
теперь стоят за нашей спиной
И ждут, что мы сдадимся без боли,
но мы все еще смотрим вперед.

Я иду за тобой, чтоб это лето встречать,
Я иду за толпой, чтоб это лето начать,
Я готов это лето на веру принять,
но зима - моя мать. (Константин Арбенин, "Родословная")

Углубляясь дальше в девяностые, видим "Удивительное лето" у Зои Ященко, "Ева уходит на юг" у Насти Полевой (вообще "Сон наяву" - один из самых однозначных сценариев тех лет). И, наконец, Диана Арбенина:

Вечер в Крыму

Образ Крыма - это сконцентрированный в постсоветском сознании архетип абстрактного юга. Если Город есть зримое выражение абстрактного мышления (и зримый миф абстрактно мыслящего), то архетип Крыма породила ассоциативная связь "свободы от Города" - "Жаль, что не додумались думские Ликурги // Запретить на лето уезжать на юг." как следующей после Городом степени абстракции, где уже нет символических классификаций, а есть сознание невыразимого, бескачественного, превосходящего их всеединства:

Был я богоборцем, был я мифотворцем,
<...> но теперь я знаю - только тошнотворцем,
Только тошнотворцем был я целый год.
(Саша Черный)

На близкие мысли наводят и тексты вроде "Ориентации - Крым", авторами которых сакральная география полуострова расширяется до масштабов суперэтнически русского сознания; и бытующая среди киноманов легенда "Цой жив и живет в Крыму", избравшая полуостров своего рода Эдемом, наиболее адекватным символом заслуженного воздаяния, и неожиданное внимание, которое фотографы Северо-Запада Тезины уделили Крыму; в конце концов, само созвучие "Крым - Крыша" говорит само за себя.

Итак, Крым - это Лето, Берег, Эдем, убежище. И в то же время... Из того, что я видел о Крыше, я четко помню здание с темными стеклами, стоящее на вершине холма и похожее издали на кинотеатр. Оно называлось "Храм Прохлады".

Это - локус принятия решений, выбора и детализации сценариев. Если где-то в раю и возможна "полярная ночь", то только в нем. Храм - по определению "окно вверх"; Храм Прохлады на верхнем из этажей - окно в бесконечную разреженность космического вакуума, во все преодолевающий Север.

Максимальная термодинамическая разность сконцентрирована на этаже, ассоциирующемся с минимальной оперативностью. Это значит, что весь объем творческой активности, которую следует ожидать в Городе, направлен "внутрь" (из того же "Вечера в Крыму": "Мой север во мне, как вдохновение..."). Город максимально полно сознает сам себя - на Крыше максимальна прозрачность воздуха - но и максимально скрыт от всей остальной реальности - "Очень скоро мы исчезнем с экранов цветных мониторов". Жизнь Города в ближайшее десятилетие - это работа по собственному максимально полному осознанию, рефлексии, черчению эскизов.

Еще раз обращаем внимания: три поколения чистого соционегатива кончились. Сложившийся к началу века в этой стране образ мыслей (начиная с президента и кончая последним бомжом) живо, сопя и хлюпая носом довершает "возрождение России" до стадии уже даже не органических, а стерильных минеральных символик, и оставшихся трех лет (если считать поколения строго по "чижевско-гумилевскому" циклу солнечной активности) на это хватит за глаза. Задачей следующих трех поколений будет контрутверждение.

Посему - оглашаем задачи Временного правительства (андреевской четырехзвенки) нашей метакультуры на первые десять лет "великой стройки".

Вероятный состав сценаристов и исполнителей мы назовем ниже.

Марш на свежую голову

Демиургическая задача планирования и последующей детализации требует скорее деятельного, нежели созерцательного начала. Именно поэтому "Tequilajazzz" и ему подобные коллективы, скорее всего, уйдут в тень. Общих (general) концепций от Саши Васильева, видимо, есть смысл ждать в "25-м кадре", а Константин Арбенин уже отписался "Свидетелями", и этот набросок имеет смысл принять за основу. Итак:

"Полярная ночь в раю" - постановка задачи (выживание в эпоху кристаллизации).

"Пришли мне телеграмму в две строки" - задача выстраивания СВЯЗЕЙ в кристалле; в статической (еще не динамической), в энергетически не насыщенной структуре.

"Иждивенческий блюз", продолжаемый "Транзитной пулей" - это тот же героический миф, что и в "Элизобарре": "нейтральный" геолог, "чисто позитивная" миссия которого "в последнюю ночь накануне столетней войны" в отмеренный срок сталкивается с противодействующим началом и превращается в партизанский рейд, разведку боем. Это инструментальная задача, и она протекает на нижних этажах.

Просто помни - однажды жили
Кони-пони - они дружили,
И ходили друг с другом в связке,
И шептали друг другу сказки
Про простые-простые вещи,
Про погоду и про здоровье.

"Кони яблочного расцвета" ("рассвета"?) в дальнейшем обретают более знакомый облик. "Кто-то сверху хотел дать мне новую плоть, но ограничился новой кровью и битым стеклом" - о возвращении горизонтально-интегративной Системы семидесятых: образ жизни, опробованный хиппи, применяется теперь для "герметичного хранения" новой крови - нового содержания - нового "яблочного расцвета".

Мети, метель, мети, пока холода...
Дворники с улицы имени Леннона
Не боятся ни мороза ни голода -
Легендарное поколение
Рокенролльного честного города.
Дворники с улицы имени Леннона
Маршируют на свежую голову...

"Свидетели" - заглавная песня альбома - продолжение древней хипповской темы "освоения (присвоения) реальности с помощью свободной любви", оно же "мы будем трахаться на Невском проспекте". См. Сашу Васильева: "Это не в смысле призыва... Просто это наш город, и мы имеем право заниматься любовью, где хотим". Этнотворческая идея, огранизуя реальность, обязана вовлечь в себя и это тоже, превратив комплиментарность в механизм смены поколений.

Освоение "демографии" - одновременно и освоение культурного слоя. "Дом на сваях" требует собрать на Ноевом ковчеге, что "плывет чуть поверх воды" ("просекая льды"), всю необходимую символику, которую "геологи" поднимают с нижних этажей. Вообще - не надо забывать, что демиург народа есть его роль в глобальном проекте, и задачу культурной интеграции, возложенную на суперэтническую Россию (кто бы ее ни представлял), еще никто не отменил. Бродский в семидесятые годы бежал из национального контекста в общемировой; новые бродскисты сплетут над общемировым контекстом паутину национального. Константин Арбенин уже начал. "Конец цитаты".

При всем при том вышеупомянутая паутина не должна становится и партией в бисер в чистом виде. Задача стоит в выстраивании связей не столько "внутри культуры", сколько "над культурой", "над философией" и "над технологией". "Натиск на Восток" (в негативе приведший к феномену "гуру из Бобруйска") "в позитиве" означает овладение "иероглифическим", комплексно-релятивным мышлением. В национальной рок-традиции, в которой сошлись западный экпансионизм и восточный универсализм, эта задача решается уже давно, но не решена до конца и в очень малой степени донесена до восприятия аудитории. Из всех проповедей для нас, таким образом, наиболее актуальна проповедь системного анализа. Да, это не оговорка: не "обучение", не "овладение инструментом", а постановка мировоззрения, умеющего видеть общее и отсекать частное - мировоззрения, для которого не будет проблемой обнаружить связь между "космическими полетами и основным вопросом философии", полярной системой координат и "престолоцентризмом", принципом строительства на болотах и отказом от социальных гарантий, философией идеализма и объектно-ориентированным программированием, и так далее; проповедь, в ходе которой большая часть того, что нынешний этносубстрат клеймит как "шизоидное", будет оправдано, а всякое "Да что Вы, масса Том, обязательно выклюет!" ((с) Марк Твен) должно уничтожаться так же беспощадно, как деревянные божки - пророком Мухаммадом и князем Владимиром (пусть еще не как ересь, за которую снижают академические оценки, и тем паче - не как препятствие к получению должности, как в древнем Китае, но, по меньшей мере, как дурной тон, косой взгляд и изгнание из круга общения).

Наконец, последняя ступень вторжения - проникновение в социологию и экономику. "Поколение детей", вызревавшее в девяностые, было "социально стерильным", однако с этим пора кончать. В то же время "пирамидальная стерильность" - это существенно: не связываться тесно с административными и/или крупными коммерческими структурами неритмичной страны ("Я никогда не хотел жить честным трудом, покуда в чести у людей лишь труды палача") - не замазываться.

Вообще, до социологии и экономики "поколению детей" пока как до Китая: Пелевин устаревает на глазах, а после Стругацких трудно сказать что-либо новое. Но - скажут. С нетерпением жду третьего тома "Времени учеников" и настоятельно рекомендую определяющимся студентам идти в software development, дизайн, менеджмент (стратегический, а не антикризисный) и фундаментальную науку. Вы нам понадобитесь. А вот PR будет не в почете.

Том ждет...

Напоминаем определение уицраора: "В большинстве метакультур эти существа были порождены по воле демиургов как защитники сверхнарода от внешних врагов... Что же поддерживает жизненные силы уицраоров? Благоговение перед своим государством (не перед народом или страной, а именно перед государством с его мощью), переживание самого себя как участника в грандиозной деятельности великодержавия, культ кесарей или вождей, жгучая ненависть к их врагам, гордость материальным преуспеванием и внешними победами своего государства, национальное самодовольство." Фактически, если выбросить спиритуально-моралистическую андреевскую риторику, уицраор - это своего рода силовой, энергетический интерфейс, "терм", дух места, которому приносят присягу и перед которым вскидывают руку в приветствии.

Он принципиально не способен на творчество, его функция иная - поддерживающая, охранительная. С сокрытием Города нижние этажи фактически стали "безлюдным пространством", статичное существование которого требует определенного (хотя бы минимального) свидетельства, мнения о нем. Некое Дао между рафинированным арбенинским "Город будет скучать" и истеричным ерменовским "Мой город будет стоять!" выдерживает Слава Бутусов в песне "Том ждет".

Полагаем необходимым привести текст полностью.

Том ждет целую ночь,
В черном городе белую ночь
Там, где в небе видна
Полная, как луна, целуя месяц, резво скачет звезда,
Целый месяц светит звезда
Там, где над каждым мостом
Том ждет белую ночь, но только

Там, над Городом, то снег, то дождь,
И не виден белый свет.
И неясно, где же день, где ночь,
Если рядом никого нет...

Том ждет целую вечность,
Том ждет всю свою бесконечность,
Том ждет песни конца
С улыбкою мертвеца, как будто
Том ждет вечную жизнь
Всю свою бесконечную жизнь
Там, где разведены каменные мосты на реках,

Там, над Городом, то снег, то дождь,
Ветер в раненой глуши,
И неважно, где здесь день, где ночь,
Если рядом ни души.
"А над Городом плывут облака",
И не видно ни черты, ни полосы -
Точно знают, где здесь друг, где враг,
Только бронзовые псы...

Как место Город в чистом виде пассивен. Как политический субъект, как уважаемый символ - нейтрален и стерилен ("Сам по себе - не трожь"), ибо в "мире спектакля" лишь бронзовым псам известно, "с кем быть". Задача сторожа - "оберегать то, что есть", весь пласт временно оставленных образов и символов. Иногда может показаться, что это задача музейного работника. Но Питер - это одно из немногих мест, где в музеи ходить действительно интересно.

"Черный пес Петербург" пытается что-то чертить лапой на песке в отсутствие хозяина. Не надо смеяться. Это очень несамодостаточное, но очень верное существо.

А в руках у нее апельсиновый сок

Если образ "демиурга" ("сотрудника") предельно ясен, то образ "матери" ("сопереживающей") еще требует достройки. От абсолютизации женского начала Город надежно застрахован, но есть реальная опасность впадения как в ницшеанское "женщина предназначена для отдохновения воина", так и в идеал "боевой подруги" из "Морального кодекса строителя коммунизма". Несколько ближе к истине мы оказываемся, "танцуя" от психологического типа прогрессора: интуитивного логика, которому для полноценного творчества необходим эмоционально развитый дуал, способный к тому же и сдерживать некоторые его неизбежные "заскоки". И, наконец, материнский идеал Города (в отличие от материнского идеала этносубстрата) должен быть не столько "поддерживающим", сколько благословляющим на самопреодоление ("люблю вас, ибо желаете вы гибели своей" = "там Михаил Архистратиг его зачислил в рать свою").

Если бы у нас на руках было одно это описание, образ казался бы синтетическим. Существование Анны Ахматовой снимает всякие сомнения в его реальной возможности. Существование Зои Ященко снимает всякие подозрения в том, что эти черты чисто ахматовские, а не архетипные.

С программного и начнем - то есть с "Голубой стрелы".

Твой игрушечный поезд летит под откос,
Только это уже почему-то всерьез.

Оловянный солдатик на фланге стола,
Ты почти окружен, плохи ваши дела.
Перевяжет сестра рассеченную бровь,
Только это уже настоящая кровь.

Первая по-настоящему страшная катастрофа на пути ребенка - рождение. Первое, с чем сталкивается "уралец" (обитатель нижних этажей) при восхождении - крушение сказки, подстроенного "под него" и "от него" представления о реальности. Глеб Самойлов кричал об этом: "Нету больше сказки, мама!" Зоя Ященко вторит ему и дальше, до самой "развилки", где можно выбрать одно из двух, можно пренебречь выбором -

Капитан без корабля -
Слева мертвая земля,
Справа синяя змея,
А прямо не пройти... (Г.С.)

А по правую руку огни казино,
А по левую руку сгоревшая рожь.
Если прямо пойдешь - все, что хочешь, найдешь,
Только это и есть настоящая ложь. (З.Я.)

К слову, обратите внимание на само название - "Белая Гвардия". Guard - стража - стабилизирующая (кристаллизующая) функция, иными словами, "работа в белом" - Albedo. На стадии которой на все вопросы, заданные на стадии Nigredo ("работы в черном"), находятся ответы.

Зоя произносит то, что Глеб не в силах произнести до самого последнего порыва Урагана:

Будешь в синее небо с мольбою смотреть (у Глеба небо, к слову, серое - авт.),
Только это и есть настоящая смерть.

Вариант "смерть как гибель" также рассматривается как вероятный (и опасный). Белые колонны на Восточной границе когда-то казались мне выходом из Города; однако никакая горизонталь, никакое легкое решение не есть выход. Шаг с последнего этажа Города в солнечное открытое пространство осуществляется только через "логическую смерть" (мне это снилось как выход из стремительно взлетающего поезда "под острым углом к будущему" в через тамбур статичный и молчаливый подвал; я предстаю перед доктором (или, точнее, экзаменатором), переживаю удар ножом; welcome...). Переход от абстрактно-символического мировосприятия к еще более абстрактному "недвойственному" происходит как перегрузка, как недостаток логики. Попытка симулировать этот выход за пределы, подмена сверхлогичного антилогичным - и есть "настоящая ложь", судьба "нарушителя границы" ("терма", "термина"):

"Позабудет, где лево, где право,
Как бежавший в кустарнике лось,
Две, что с краю, обнимет шершаво,
И пройдет через третью насквозь". (Легенда о трех белых колоннах)

Но Зоя - о другом. Истинная смерть = "рождение в вечность"; архетип матери в Городе - это мать, рождающая в вечность. Архетип Девы Марии.

Ее "оловянный солдатик" прорвется из окружения к утраченному Отцу. Уже прорывается.

И выходит старик из воды, из огня,
И выводит из лесу гнедого коня:
- Если хочешь - скачи, сколько можешь - держись!
Только это и есть настоящая жизнь.

Он уходит один, и не слышно шагов,
Он не смотрит назад, он не видит врагов,
На пылающий лоб ляжет мамин платок,
А в руках у нее апельсиновый сок.

Бурмильцевы хотели назвать "Яблокитай" "Апельсиновой горой". Потом название исчезло, осталась песня: "Апельсиновый день". Нирвана "больничной палаты" ("а что бывает после просветления?") приобретает временную перспективу. Из двух вариантов продолжения - "мы выйдем с тобой на Крышу и сядем на велосипед" - второй, напоминаем, отвергнут Зоей как заведомо ложный. Ахматовские строки "руками я закрыла слух, чтоб этой речью недостойной...", "была тогда с моим народом там, где мой народ, к несчастью, был" объясняются здесь не инерционной привязанностью к месту и людям, а сознанием того, что ПОКИНУТЬ ГОРОД - ЗНАЧИТ ПРЕДАТЬ АБСТРАКТНОЕ МЫШЛЕНИЕ КАК ТАКОВОЕ.

Итак, включается прогрессорский императив "мое место здесь"; и прогрессор, прорвавшись к "окончательному пониманию", начинает чертить эскизы.

Ходят по Волге по матушке вдоль бурлаки,
Тянут - потянут кораблик все ближе и ближе...
Вот они, эти наброски нетвердой руки,
Что ты рисуешь, мой мальчик, на Чертовой крыше?

Ой, посмотри, какая туча улеглась
На крыше старого дома,
Ой, что-то будет и грозы не миновать,
Я слышу раскаты грома.
Выстрел грянет, перекрестится мужик,
Накличет на город затменье,
С неба спустится белая птица,
То не птица, а Господне знаменье.

Вот они, первые ласточки в небе твоем,
Что они делают в небе твоем доселе?
Ой, не ходи, позабудь этот проклятый дом,
Я приготовлю тебе приворотное зелье.

"Удивительное лето" продолжается; "Танцы с волками" ("белыми"?) развивают тему. Точного текста у меня нет на руках, но строк ~ "я буду жечь благовония, я буду танцевать, пока мне не наступят на юбку", наверное, достаточно. Анна Ахматова, рисуя воскресший после блокады Ленинград и Приморский парк Победы, готовила пространство, в котором Город был только намерен "вылупиться". Зоя Ященко готовит пространство, в котором Город "окуклится" - открытое Александром Васильевым пространство внутренней стороны окна.

Это - до мелочей сложившийся образ жизни - его повседневная, "сквозная ритуальная" составляющая, еще не "ключ от города", но уже "ключ от ДОМА" :) - дабы было, куда возвращаться с пронизывающего мороза эпохи флага, гимна и сапога. Место (не обязательно геометрическое), где "окна вверх", где "время становится пространством", где "Золотой век" возвращается ежедневно простым напоминанием о нем; "место, которого нет" и которое будет сброшено в Реальность, достроившись.

"Я вчера впервые увидел Зою Ященко непосредственно - в театре у Луферова. До этого знал ее только по песням и фото. Знаете,от какого-то непривычного ощущения не могу освободиться до сих пор - уже почти сутки. Ощущения очарованности, приподнятости, почти катарсиса... Проговорить такое состояние можно только взахлеб, скороговоркой, как Бродский писал свое "ниоткуда с любовью надцатого мартобря...". Рашифровывая для себя музыку и образ Зои, а вернее смакуя их, я подумал: если в ком-то и можно разделить внешность, характер, мировозрение, творчество, то только не в ней.

Я влюблялся раз пять в жизни и - увы - всегда знал доминанту своей влюбленности: это либо внешность, либо характер, либо, прости господи, мировозрение. И сейчас жутко завидую человеку, имеющему возможность влюбиться в Ященко. Ему не нужно анализировать доминанты, ему можно просто смаковать свои ощущения. А песням определение пришло неожиданное и, в общем, бесхитростное: это волшебство. Даже в заведомо гениальных стихах, всмотревшись, можно разглядеть работу, отголосок ремесленности. Здесь усилия как-бы не прикладывались вовсе, просто села и написала (такое ощущение). Волшебство, что говорить... Ее, должно быть, и не существует на самом деле ибо нельзя в этой жизни, протянув руку, дотронуться до чуда. С тем, что Зоя - чудо, спорить никто не будет. Значит ее нет." (Сергей Цыганов - реплика на форуме "БГ")

No comments, пожалуй. Только одно: человек на правильном пути.

"Россия" - "Рубеж"

Последний пост в правительстве метакультуры - разрушительница, "министр нападения".

В течение всех предыдущих эпох русской истории это неизменно была вдохновительница "русского бунта, бессмысленного и беспощадного", воплощение субстратного женского антирационализма. Если свобода - то "воля"; если сопротивление - то ненаправленная агрессия. Ее примитивная переносимая стихийность с легкостью пожара собирала казацкие ополчения на Волге, махновские отряды, партизанские соединения в тылу Наполеона и Гитлера ("Ненависть! Ненависть! Ненависть! Кровью вскипает в сердцах!" - Вл.Высоцкий, цит. по памяти).

Свобода - это деревянный шест,
ломающийся в руках
на высоте семь метров и еще чуть-чуть...
Свобода - это пот на лбу,
это пот на висках,
это забытое слово "забудь",
это улыбка Каа...
Это - изумрудная чистота и вопрос - почему
буквы белого лица черны?

...полушутя, ты шепчешь слова, звенящие в воздухе будней
ставшие вечным weekend'ом между тобой и мной
(между тобой и мной) -
какое кому дело, что ты,
побывав в руках моих, заставила
захотеть забыть?..

Смена этого стереотипа не может протекать по принципу иному, чем "оседлай тигра". Иррациональная агрессия неуничтожима, она поддается не силе, а хитрости и ловкости пальцев. Демон заклинает демона посредством называния по имени. Диане Арбениной ("с присущей ей снайперской точностью":) удалось, наконец, назвать вещи своими именами.

Агрессивная составляющая Города (абстрактного мышления) - это и есть способность называть вещи своими именами, приписывать вещам имена, сводить вещи к именам, знать о вещах заранее, игнорировать вещи, вписав их в классификационные ячейки и разложив по полочкам. Этот вид агрессии направлен не против структур (как "русский бунт"), а против неструктурированного. Он является инверсией относительно прогрессорского императива "снимать неопределенность" и гласит "уничтожать неопределенность". Разница очень проста: первое - это акт измерения, второе - это акт оцифровки.

Статья на сайте Константина Крылова "о русских и россиянах" забавна и интересна прежде всего тем, что в ней конфликт нового этноса с этносубстратом описан прежде всего в том слое, где "демон разрушения заклинает демона разрушения". Маргарита (произвольно, кстати, взятое обозначение, и имеет к Булгакову лишь отдаленное отношение; варианты приветствуются) проявилась еще в XIX веке в деятельности критических реалистов, критике Белинского и Добролюбова, работах Тургенева и Чернышевского; прежде всего - в образе Базарова, этакого всеразрушающего аналитика, для которого "нет ничего святого", а есть лишь непогрешимые классификаторы (эмпирические и теоретические), позволяющие подтвердить этот факт. Спору нет: для Обломова (именно тем и отвратительного, что чрезмерно настоящего), всякая классификация есть циничный и самоубийственный нигилизм. Ценность Маргариты для Города в том, что (в рамочку, пожалуйста)

невыразимостью содержания чаще всего прикрываются те, кто ничего не содержит и кому нечего выразить.

Иными словами, борьба между Маргаритой и Велгой протекала как борьба двух пониманий "исходного русского предназначения" - "ПРАВДА ЕСТЬ ВОЛЯ" versus "ПРАВДА ЕСТЬ ИСТИНА" - и это была борьба "ниже пояса", то есть борьба злоупотребления волей со злоупотреблением истиной. Разумное существо, реализующее второе - "негодяй, но наш негодяй", и Город открыт для него и должен защитить его, одновременно - в перспективе - вовлекая и воспитывая.

Одно из наиболее ярких современных нам проявлений Маргариты, разрушающей определенности - это Валерия Новодворская, к которой более, чем к кому-либо, обращено обвинение Сергея Канунникова "Слов не надо, тебе все ясно"; высшее же обвинение, которое она сама адресует этносубстрату - это "размытость и нечеткость", бердяевское "вечно бабье". Еще вариант радикализма в классификации - это характерная для FIDO и "лукумонства" инверсия "искоренять ламеров" вместо "искоренения ламеризма" - см. обращение Дениса Яцутко в связи с событиями в Афганистане: "Сегодня каждый здравомыслящий человек, если он не придурок и не враг самому себе, должен сказать..."

Но вернемся в реальное время. В реальном времени - в течение следующего десятилетия - основной задачей, стоящей перед Маргаритой, является категориальная дивергенция - то есть насильственная идентификация тех проявлений коллективного сознания, которые "по умолчанию" (по инерции) осознают себя как "просто русские" (см. иллюстрирующую модель). Маргарита должна стать призмой, разлагающая на яркие краски утомительное великомосковское б е с ц в е т и е. Оружием насильственной идентификации является вопрос (каждому - свой), допускающий только два варианта ответа, один из которых выбран по умолчанию: "С кем ты? Способен ли ты уйти из горящего дома?"

"И все время, пока я мимо нее носилась, она меня уговаривала, что надо тут все бросить и ехать с ней в Питер. Я отмахивалась, говорила, что не могу, что у меня дела и людей надо накормить и вообще, мне некогда. Видимо ей надоело мое мельтешение, она схватила меня за руку и сказала: "Все, никаких отговорок, ты едешь со мной в СПб однозначно". И тут я проснулась." (первый сон SweetLan'ы)

"...я поднимаю глаза в небо и вижу там кучку из лун. Штук пять, наверное. Все разного оттенка (голубоватого, розового, желтоватого и т д) и разной степени полности. То есть все круглые, но каждая с разного края либо убывающая либо недоросшая." (второй сон SweetLan'ы)

Впрочем, чтобы не быть голословными - вот материал из недавно вышедшего "Рубежа".

Россия, тридцать седьмой -
в моем горле живет кит.
Чарли Чаплин стреляет в упор,
сплевывает в пол и молчит.
Иван Бунин ходит в кино,
по бедрам подруги пишет рассказы,
а на экране жесткое порно,
но детям об этом не скажут.

Россия, тридцать седьмой -
преддверие новой войны.
Олег Кошевой кашляет кровью,
и дни его сочтены.
Эмиль Золя строит галеры,
но его не читает никто.
И все ждут кого-то,
но кто этот? кто этот кто?

Россия, тридцать седьмой -
Булгаков ныряет в пруду.
Нас выстрел уложит рядом
на красном прозрачном льду.
Москва ничему не верит.
Москва никому не простит.
Белоснежный уже ненужный китель
на грязной стене висит.

Вот - постановка, "письмо в пустом конверте", болезненный страх обжегшегося на молоке. Диана Арбенина - оруэлловская Джулия двадцать лет спустя, бросающая собственное тело на амбразуру Большого Брата, та трагическая "стриптизерша", которой Кормильцев в 1987 году адресовал "выйди на улицу голой, и я подавлю свою ревность, если так нужно для дела". Она не задает провокационный вопрос - она превращает саму себя в провокацию, жертвует собой ради провокации.

Без сомнения, это было - и это будет.
И ты опять предашь меня
и хоть на секунду, но все же меня забудешь.

Переслушайте "Детский лепет", затем "Рубеж". Обратите внимание на обилие повествовательных предложений с подлежащим "ты" в настоящем и будущем времени - не подлежащих обжалованию характеристик: "Скажи мне, кто ты такой? - нет, молчи, я знаю, кто ты такой" (такая, такое...).

Вот она - проповедь покаяния и бегства, которую Иона должен был вести в Ниневии, которую не услышали соплеменники Ноя, а после - жители Содома и Гоморры:

Маргарита - это циничный, критический взгляд на все ценности субстратного социума. Семья? "Будь один". Родной город? "Будь мобилен". Родная страна? Сумма мест, сцепленных поездами и стягиваемых исключительно гравитацией. Деньги и карьера? Блины к масленице? Станция "Мир", утопленная в океане? Открытки с видами Кремля?... "Больше не осталось ничего, а лето пахнет солнцем, видишь..."

...Последняя слабость Лотовой жены, прощание Маргариты с побежденной сестрой -

последние шаги
в системе бытия
прощальный вздох
любимых рук и мир
внезапно превратился
в горсть земли
кто был со мной
теперь вдали а завтра
я оставлю город данный
мне в наследство

я знаю ты уйдешь
и будет небо плыть
за тобой
ты так любила жить
и может оттого что
ты жила на краю
где я сейчас стою...

Было бы интересно знать, какая из двух природ победит в Диане Арбениной - "ледяное торжество", которое она доносит -

...тогда я пойму, что мой дом сгорел,
я оставил все, а сам уцелел,
но зачем я опять вернулся к тебе?

- или это "слишком человеческое" цепляние когтями за реальность, которое лишь помогает донести. Впрочем, нас это уже не касается - "Аслан рассказывает каждому только его историю..."

Глубокий вдох

Я открываю глаза из этого сна наяву и вываливаюсь в две тысячи первый. Март. Я иду по замерзшей земле, совсем не по-весеннему крепкой - края следов на глине и песке не ломаются под ногами. Я вспоминаю, как в восемьдесят восьмом выходил из школы в такую же солнечную и морозную погоду без шапки, подбирал на асфальте у окна столовой блестящие фасолины, которые казались камнями правильной формы... Мне было семь лет, я верил тогда в огромное количество вещей - в коммунизм, в инопланетян, в то, что "скоро прилетит комета", в то, что ученые могут управлять миром. Сейчас я вижу, как из всей этой чудовищой смеси ожиданий сбывается только одно, но самое главное: "на проспекте за углом" скучно не будет. И то же самое чувствую сейчас, соединяя все, что знаю, в "песню о солнце и твердой земле".

Григорян, кажется, не написал тогда еще свой "2001 год". Он писал его потом, когда всем было страшно - когда ситуацию несло по настолько кривой траектории, что каждая новая касательная к ней - "а что будет, если так пойдет дальше" - выглядела как "кабину сорвет с американских (=русских) горок", "всадник вылетит из седла"... Все-таки не до конца прав Переслегин, четко деля футурологию и эсхатологию (хотя и справедливо отрицая оба подхода) - любые поп-эсхатологические ожидания основаны на доведенном до абсурда ЛИНЕЙНОМ (поп-футурологическом) прогнозе. Посему, утверждая вслед за Переслегиным, что будущее есть совокупность (и притом синтез, а не простая сумма) ПРОЕКТОВ, реализованных относительно настоящего, я заканчиваю вместо классической фразы футурологов "я был бы рад, если выяснится, что я ошибаюсь" на глазах становящейся классической фразой конструктивного фундаменталиста:

Сон наяву