Десять минут назад мне сказали, что мир невозможно спасти. Я возразил: "А в частности? А одну восьмую?" Мне ответили, что вообще невозможно, даже локально, даже в пределах одного человека.
Из этого выкристаллизовался один интересный штамп: мир - это система, которую нельзя спасти. Иными словами, это система, обладающая свойствами Гомеостатического Мироздания из "Миллиарда лет до конца света", то есть сопротивляющаяся внешнему вмешательству настолько эффективно, что можно говорить о порожденном ее внутренними обратными связями "псевдосознании" ("князе мира сего").
Если понимать мир (со строчной) как вышеописанное инвариантное условие (т.е. условие, описывающее характеристику системы, с течением времени не меняющуюся или меняющуюся циклически), то становятся понятными две вещи.
Первая - это заведомая провальность героя Сэлинджера, произвольно выбиравшего, кого оттащить от "края пропасти во ржи": предоложив некоторый "мир" разомкнутым (т.е. не являющимся "миром" в нашем понимании), он рискует бесполезным образом потратить свою жизнь (о чем его честно предупреждают в конце повести).
К слову, "общество" в старославянском (и старорусском) звали "мир". Это предостережение: социум как стратегическую единицу спасти (привести к идеалу) невозможно.
Вторая - это путь, которым руководствуется фундаменталист (существо, для которого абстрактная ценность превыше иллюзии практической невозможности). Это - выделение в окружающей реальности систем, не являющихся "мирами", иными словами - классификация, разделение универсума на космос и хаос, а космоса - на более мелкие детали; при этом деление в достаточной степени произвольно, и чем оно произвольнее, тем лучше: тем с большей вероятностью разрез пройдет "мимо естественных границ" (а границы "миров" прежде всего "естественны", это часть княжеской самозащиты).
Задача фундаменталиста - это размыкание замкнутого мира.
Слово "фундаментализм" ассоциируется прежде всего с твердой почвой. Менее очевидна ассоциация с линейностью времени.
Линейность времени пришла в мировоззрение человека только с монотеизмом. Первыми изменениями, которые люди заметили в природе, были циклические, и эмпирический опыт первичных традиционных обществ убеждал: сколько ни листай в прошлое ли, в будущее - ничто принципиально не изменится; Аристотелева окружность, которая "совершеннее прямой", окаймляет все античное язычество. До того, как необратимость времени была выведена опытным путем и была названа "вторым началом термодинамики", она была предметом веры. Веры в Замысел, в конечное время - "мир был создан, затем он будет завершен"; затем веры в Прогресс, в бесконечное время - "мир начал с нуля и развивается в бесконечность".
При всей их несхожести оба этих образа мыслей понимают Реальность в общих чертах одинаково - как стратегический проект. У Реальности есть цель - независимо от того, кем она ей приписана; и есть направление ее наиболее эффективного достижения. Эта цель не сводится к простой сумме каких-то частных подцелей, а значит, и не допускает существования таковых. Последнее значит, что никакая часть Реальности не может претендовать на то, что в ней локально окончилась история, и более ничего принципиально важного для остального мира не произойдет.
Тем не менее, парадигма "кольца времени" существует до сих пор. Там, где во главу угла возводится не ДЕЙСТВИЕ, а СОСТОЯНИЕ (точнее, поддержание некоторого состояния ограниченной части Реальности), линейный проект неограниченной длительности ("магистраль") отсутствует или скрыт. Сушностным содержанием библейского мифа о падении Сатаны является констатация единственности универсального проекта линейного времени; попытки построить "свою альтернативу" обречены на замыкание в цикл, бесконечное повторение "одного и того же". Такие системы фундаменталист называет отпавшими, то есть отвергшими деятельную причастность как способ существования.
У этой категории есть определенные обозначения, за долгие века накопленные в коллективном бессознательном человечества. Отделение острова от суши, уход корабля в море - это символ отпадения от твердого фундамента. Сумма всего отпавшего и погибшего ассоциируется с морской глубиной; "необоснованность и внутренняя безопорность бытия создают метафизический эффект бездны" (Джемаль). Сергей Переслегин в "Репетиции оркестра" указывает: "Данте знал, что сущность инферно исчерпывается первоначальной формулой - Оставь надежду. В аду можно что-то делать... но все это не имеет значения". Маркес подбирает для ада замкнутого мира обозначение "море исчезающих времен".
Отсюда могут танцевать искусствоведы, ибо адекватно прорисованная образами картинка может "вариться" в коллективном бессознательном без формул и символических обоснований.
Один из самых первых "скриншотов ада" - потерянный и регулярно всплывающий корабль, "Летучий голландец". Впередсмотрящий адмирал в парадной форме какой-нибудь затонувшей империи морщит блестящий лоб, вглядывается в напряженно наэлектризированный туман. Пиратские галеоны, испанские каравеллы, взорванный линкор "Императрица Мария", отправленный в "не здесь" эсминец "Элридж", теперь - затопленный "Курск"...
Итак, не случайно гибель империи часто связывается с катастрофой ее флота. Флот - материализованное чувство особости, "отщепления", обособления от универсального проекта. Всплывающий военный корабль - вытесненное желание мертвеца "снова обрести силу", вернуться в Реальность. "Дожить, долюбить, добить".
Обратим внимание еще на один образ. Всякая "годовщина", "юбилей" основаны на желании воспроизвести то или иное когда-то случившееся состояние реальности. Монотеистический культ, вбирая в себя исторически сложившийся циклический календарь, фактически идет на компромисс с язычеством; общеизвестный пример - славянская родовая архаика, просочившееся в "привозное" православие и подчинившая его, превратившая в "образ жизни" (впрочем, подробнее о троянских конях в упряжках с трепетными ланями - см. здесь). Советская техно-героическая мифология утонула в юбилеях; или была умело утоплена.
Если посмотреть шире, то вообще всякий ритм - это компромисс с реальностью, ибо переносит энергию, не перенося информации. Отсюда: критика, например, музыкального произведения за чрезмерную ритмичность априорно обоснована, ибо отстой как раз и есть отсутствие Бога, переживаемое как отсутствие Принципиально Нового.
Еще распространенный сюжет насилия над временем: научная фантастика о путешествиях во времени. Если сразу вычеркнуть варианты "путешествия в будущее" (осознаваемого как долгий сон Рип Ван Винкля и не ведущего к циклу), то возможность исправить прошлое относится к тому кругу возможностей, которые человек (мысленно) узурпировал даже не у Бога, а у того, на что (если верить бл. Августину) неспособен сам Бог. Забавно наблюдать, как в подавляющем большинстве текстов на эту тему сами собой возникают структуры, архетипически идентичные Морю Исчезающих Времен. Обычно при этом вспоминают знаменитый роман Азимова "Конец Вечности", но для нас гораздо интереснее "Берег Динозавров" Кейта Ломера, и ниже мы объясним, почему.
"Боковая ветвь" времени по Ломеру прямо описывается как цикл. Крах человечества, увлекшегося "чисткой времени" - как растворение (фактически, как "тепловая смерть", распад "вероятностной матрицы"). Описаны несколько классически неправильных стратегий поведения в Море. "Главная ошибка, которую все совершают", у них одна: на Берег невозможно выйти, оставаясь на поводу у инстинкта самосохранения.
Переслегин в той же статье дает следующую оценку опыту, вынесенному из инферно: "Нельзя научить жить в аду. Информация о такой жизни никогда, никем и ни при каких обстоятельствах не может быть использована". В терминах проектного мышления это звучит так: ничто из того, что сделано без оглядки на стратегический проект, не может быть в него органично вовлечено; скорее, это путь к еще более масштабному отпадению (это хорошо известно программистам, когда-либо писавшим отдельные компоненты сложных программ, не озаботясь стандартами совместимости и переносимости). Применительно к человеку это давно известная религиозная истина: "обрести все возможно, только отказавшись от всего". Все, что человек (коллектив, общество) делает, пребывая в "гордыне особости" - лишено линейной перспективы.
Ломер описывает преодоление Моря как абсолютное самопожертвование: "Они были слишком люди, они слишком цеплялись за собственное существование. Но мы - машины - можем, сыграв свою роль, уйти навсегда".
Ломер совершает уникальную для человека западной цивилизации вещь. Он вводит в свое повествование абсолютное исполнительство. Как атеист он вводит его в виде ЖЕРТВЫ ВО ИМЯ НИЧЕГО, "богини Нихиль", воплощающей не-реальную (что полагается читать - вне-реальную) абстракцию долженствования.
В чем же на самом деле эта цель, даже смутное представление о СУЩЕСТВОВАНИИ которой ставит ее выше всех мыслимых и измеримых ориентиров?
Вернемся к термодинамике. Основным содержанием "Реальности как теплового двигателя" является творческий акт организации энтропии в информацию, тепла - в механическую работу, хаоса - в космос. Эффективность этого акта в замкнутой системе никогда не достигает 100%, так как в реальности недостижимы ни нагреватель бесконечно высокой температуры, ни холодильник - нулевой.
Напрашивается мысль о роли Бога как размыкающего систему начала: невозможно предположить, что Его творческий акт мог бы протекать с КПД, не равным единице. Следовательно, Он обладает как абсолютным нагревателем, так и абсолютным кристаллизатором. Первое - это Его воля творить чудеса, т.е. извлекать энергию ex nihilo (энергию из вакуума - то есть из среды нулевой теплоемкости, т.е. энергию бесконечно высокой температуры). Второе - это Его взгляд (восприятие Реальности), способный сохранить воплощенную структуру в полном ее объеме (без "тепловых потерь"). Ближайшими "ступеньками", через которые "переливается" мировой энергетический поток, являются звезды (десятки миллионов кельвин) и космический вакуум (четыре кельвина); отсюда - архетипическая нагрузка на мифы о Солнце и "небе Севера", отсюда же "гиперборейская" космическая символика "Огня и Льда".
Замкнутая система (т.е. пребывающая вне Стратегического Замысла и в забвении о Боге) лишена доступа к этим температурам ("не горяч ты и не холоден") и вынуждена работать с неполной эффективностью; более того, поддержание определенного интервала температур ("от 33 до 42") становится условием ее жизнеспособности и иллюзии долговечности. Тоталитарные системы преследовали за "социальную опасность" как героев (излишне горячих), так и критиков (излишне холодных).
Важным этическим вопросом ("камнем Каммерера") оказывается здесь следующий: предположим, что некто обладает температурой, не входящей в интервал, принятый заданной отпавшей системой, однако не транслирует ни бесконечно высокую температуру, ни абсолютный ноль (т.е. не является ни чудотворцем, ни пророком). Может ли он (зная заведомо, что его творческая активность вызовет "тепловые потери" и приведет к частичной утрате содержимого системы при размыкании ее "круга ада") тем не менее вмешаться и поставить своей задачей разомкнуть этот круг?
И "поверхводная" (я знаю Замысел) и "подводная" (я не могу знать Замысел) этики деятельного индивидуализма отвечают на этот вопрос одинаково: такое действие является оправданным. Иными словами, действие ЗА НАВИГАТОРА возможно и тогда, когда субъект не полностью Ему тождественен ("только на пути к Нему").
Это - размыкание "извне". Что можно сказать о размыкании "изнутри"?
Отказ от всего, что накоплено в цикле - это возвращение к развилке, к той точке, в которой субъект разошелся с Замыслом, через целое число циклов. Это - архетип "дня рождения"; единственный случай, когда следование цикличности допустимо и оправдано, потому что нагружается "извнешним" смыслом перечеркнутого круга, "духовного рождения", "преодоленного времени".
Маленький Принц по прошествии года поднимает глаза к небу и говорит: "Моя звезда снова в зените... сегодня мне будет короче всего возвращаться".
У Сельмы Лагерлеф описан город ("Венетта", кажется - не списано ли название с Венеции?), который, предав Заповеди, был наказан погружением на морское дно; единственным спасением для него была возможность раз в сто лет предложить чужеземцу купить что-нибудь из товаров, произведенных его умелыми ремесленниками; фактически - пригодиться чужому.
В современном мире, где "мировой рынок" стал редуцированным воплощением Мирового Проекта, способность предложить что-либо на экспорт стала индикатором "дееспособности", "разомкнутости" социальной системы. Впрочем, существует опасность новой подмены - "мирового" "глобальным"; историческая практика показывает, что даже монотеизм не является гарантией от замыкания в пределах планеты. Вспомните - не было ли Вам смертельно душно, когда Вы читали какую-нибудь утопию счастливого общества, навсегда забывшего об экспансии?
(с) LXE, Apr 21 '2001
Это короткое исследование началось с любопытного сходства. Приводя однажды на некотором форуме в качестве аргумента фрагмент из Моллы Насреддина (кажется, насчет "ты прав, и ты, и я тоже"), я обратил внимание на то, что он обладает всеми признаками коана. Недвойственность (необусловленность восприятия мира), достигаемая постановкой задачи, не предполагающей рационального ответа.
Разумеется, не обо всех анекдотах речь; многие из серий об Аппенди, Омирбеке итд "не дотягивают" до чаньских образцов, отдавая примитивной социальщиной (позволившей советским исследователям вписать этих героев в одну шеренгу с Робин Гудом, защитником бедняков).
Некоторый свет пролило упоминание на upelsinka@yahogroups.com еще одного среднеазиатского "народного героя" из этой же серии (увы, запамятовал, какого), культ которого преследовался исламом как архаический.
Возникла гипотеза.
Буддизм возник на севере от Индии за тысячу двести лет до Пророка. Чаньская школа (дзен - в японском написании) возникла позже, но через Афганистан и Среднюю Азию проходил Великий Шелковый путь, и скорость распространения информации по нему исчислялась даже не поколениями, а годами. Во всяком случае, если не о прямом заимствовании из Китая, то о сходстве корней говорить можно.
Приход ислама привел к вытеснению "предыдущей" традиции из ниши стержневой, социообразующей. Часть местных культов (уж откровенно языческих) была попросту развеяна по ветру; некоторая же часть (по праву компромисса) была ассимилирована исламом и вытеснена в "низовой народный фольклор".
Аналогично произошло с православием и славянским язычеством (см. "Истоки и смысл русского зороастризма"), и с западноевропейским рыцарским мифом, в котором соединился варварский культ воинской доблести и культ романтической любви разлива закатывающейся Римской Империи.
Обратим, однако, внимание вот на что.
Пребывание в "низовых слоях" пагубно отражается на самой традиции. Прежде всего, она отрывается от корней. Ее уже не развивают (по крайней мере, не должны) мыслящие интеллектуалы. Ее перестают узнавать аутентичные носители. В конечном счете, она нагружается природными функциями "низовой культуры" - становится компенсирующим звеном, "сливной лоханью" несоответствий массового бытия массовому сознанию. В наибольшей степени это проявляется в том, что ей приобретается социальная функция: либо социальной стабилизации (как это было со славянским язычеством, ставшим "циклическим образом жизни"), либо социального протеста (протеста светской знати против Ватикана, протеста декхан против кровавого деспотизма Тимура, и так далее).
Но это полбеды. Будучи легализованной "правящим" монотеистическим культом, "низовая традиция" воспринимается им не как потенциальный противник, но как нечто нейтральное, бесцветное и "совершенно параллельное"; иерархи правящего культа, "духовные властители" не расценивают подавленную архаичную традицию как конкурирующую.
А зря. С присвоением социальной функции она становится орудием секуляризации, "обезбоживания" информационного пространства; причем не в терминах открытой войны "кто не с нами, тот против нас", а подтачивая сами основы тесно ассимилировавшего ее культа убедительными (т.е. находящими отклик "в массе") образами, которые сами уже никуда не ведут, но способны увести с пути. Так, те же анекдоты о Насреддине (в их самой примитивной - социальной - трактовке) использовались сначала среднеазиатскими революционерами, а потом и советской критикой для ниспровержения "поповщины-мулльщины-ламщины".
Экскурс в историю закончен. Теперь прямые предостережения.
Космический миф Города немыслим без универсального культа соразмерного масштаба. Знакомство с аутентичным христианством заставляет меня несколько переосмыслить мое к нему отношение - мы уже переросли "историческое православие", но еще не доросли до его неискаженного образца. Наш фундаменталистский эталон - это муравей, "сотрудник", со-исполнитель, со-творец; фактически, мы обращаемся к иудейству до Христа, и обращаемся не "горизонтально" (между нами слишком много "осадочных слоев"), а "вертикально", применяя идентичный "символ веры" и довершая остальное детализацией.
Что нам грозит на этом пути?
Как ни странно, в первую очередь - НАША СОБСТВЕННАЯ ИСТОРИЯ.
Самый эффективный способ борьбы с "чужими" - ассимиляция. Применительно к Петербургу и его окружению: лучший способ борьбы с прогрессором - это превращение его в патриарха, подмена фундаменталистского лидерства лидерством по праву "главы рода". Лучший способ борьбы с Проектом - это превращение его в "общество взаимного жизнеобеспечения".
Именно так русский народ (при явной помощи придворной историографии - начиная с Мосальского и "Стрельцов") поступил с фигурой Петра, снабдив ее привычной атрибутикой "царя-батюшки". Честное слово, даже "царь-антихрист" лучше того комка инстинкта власти, сексуального инстинкта и юродского антирационализма Иванушки-дурачка, которого массовое сознание сделало из "единственного русского императора-мечтателя". Из той же оперы - и "матушка Екатерина", и "дедушка Ленин".
Лучший способ задушить сознание Города - это загнать его в краеведение, в систему штампов: "Северная Пальмира" ("Северная Венеция"), "имперская столица", и так далее. Краеведение длительное время было прибежищем стихийных автоэтнографов, но нельзя вечно жить в этой колыбели; один из выходов - это кроссрегиональный анализ, выявление общих закономерностей организации пространства, второй - сакральная география (нагружать место неочевидным и не всеми принимаемым значением).
Есть и другая группа крайностей: нагрузка Города разного рода религиозными и оккультными мифами (Наум Синдаловский отводит им целый раздел своего исследования "Петербург в фольклоре"). Занимая свое подобающее место в мироощущении аутентичного петербуржца, они способны исказить традицию, распространяемую "для внешнего потребления"; здесь может помочь только исследование той психологической реальности, на которой они основываются - зачастую далекой от Города (как это, например, произошло с мифологией династии Романовых).
Город (исторический СПб) может выступать в неограниченном числе ролей, не идентифицируясь ни с одной до конца. Российская государственность была отыграна - и ушла в историю ("Прощай, империя - да пошла ты!" - В.Рекшан). Серебряный век - отыгран и ушел на книжные полки; через пару поколений и русский рок перестанет ассоциироваться с Петербургом.
Неизменным остается одно: абстрактное мышление как ценность, плохо поддающаяся инверсии. Акценты ближайших поколений - "бродскистско-гребенщиковский" синтез в образном пространстве, "переслегинский" - в системном анализе, "крапивинский" - в педагогике; как будут называться формирующиеся сейчас управленческие и экономические модели, какие достижения и какие ляпы останутся за их исполнителями - сказать трудно; но в любом случае то, что создано за предыдущие триста лет - за редкими исключениями разминка, "тестовый запуск", лучший способ не умножать глюки которого - поменьше впадать в иллюзию того, что он нам полностью и всецело принадлежит; и следовать коду, абстрактной программе, а не "историческим образцам".
(с) LXE, Apr 23 '2001
www.artexpocom.spb.ru/Akhmatova/2000/uvarov.htm и mumidol.ru/april/april9.htm#6 заставили несколько задуматься. Продолжение следует.
(?) LXE, May 15 '2001