Читано 26 сентября 2002 года на конференции "Имя в истории Коломны".
Собственно о стилистике Пильняка написано предостаточно.
Она на поверхности. Чтобы делать о ней выводы, достаточно сколь угодно короткого фрагмента текста. Пожалуй, она даже нединамична: мы не говорим, что мелодия меняется в каждом такте, или что нота "ля" второй октавы замолкает 440 (на самом деле 880) раз в секунду. Как волновая форма текст Пильняка имеет природу жидкости, принимающей форму сосуда, но несжимаемой и нерастяжимой.
Не меньше написано о ее ингредиентах: "Кожаные куртки, Дарвин - и ведьмы, и Кононовы, мистика пола и злая ирония над мистикой вообще, биология, звериное и тут же поэма о большевиках, которые ведут нещадную борьбу со звериным и сталью хотят оковать землю; XVI-е и XVII-е столетия и век XX-й, горечь и радостность" [8].
Менее понятно происхождение этих ингредиентов. Читая в "Волках" о революции-зиме, о революции-метели, "звезды - горят, горят, и небо - ледяная твердая твердь", сложно не вспомнить Блока, в первую очередь "12". Читая индустриальные пассажи Пильняка, сложно не вспомнить Маяковского: "На улицу, футуристы - барабанщики и поэты!" [6].
Впрочем, это первое впечатление. Если проследить за тем, как образы техники перемежаются и взаимно обосновываются образами физиологии, сексуальности [9], понимаешь, что итальянская версия футуризма - "огромные толпы, возбужденные работой, удовольствием и бунтом" [3] - Пильняку существенно ближе.
Начав читать Пильняка с "Метели" или "Третьей столицы", легко обмануться и ожидать за стихией техники - стихию города, одну из важнейших (если не важнейшую) в палитре футуристов. Одной из моих ошибок - еще во время первого знакомства с предметом - была надежда встретить у Пильняка Коломну (Коломна - безусловно город, в отличие, например, от Москвы).
Письма (т.е. текст, не принуждающий автора ни к специальной стилизации, ни к дозированию красок) доказывают строго обратное: ни слова о городе, за исключением недоброго о Петре - который, конечно, антихрист, хотя во Христа Пильняк не верит. "...люблю я Пасху язычески, как великий весенний праздник, как памятник великой Блудницы, зажигающей кровь в жилах!" - и далее, если лирическое, то о природе, местности, "грачи прилетели", болезнях, урожае.
Если ребром поставить вопрос, к какой из двух "российских цивилизаций" [11] принадлежит Пильняк - Северо-Западной, "петровской", или Северо-Восточной, "сибирской" - то и в отношении эстетическом, и в отношении идеологическом (Россия превыше революции, революция - освобождение старой России от несвободы, "неорганики" петровского проекта) он оказывается на стороне Северо-Востока. Если искать ему иллюстрации, выдерживая меру инфантильности - ближе к Пастернаку, чем к Мандельштаму. И интерес к Японии.
* * *
Поясним.
Граница между двумя названными цивилизационными типами проходит на уровне базисных космологических представлений - представлений о природе первоматерии; из нее (этот механизм детально рассмотрен Мирчей Элиаде [7]) вытекает различие в аксиологиях, технологиях, этиках.
Первоматерией мира "сибиряка" является живая плоть - тело, корпорация, экосистема. Механическое для него коренится в органическом, формальное знание не коренится ни в чем и не стоит ничего. Манипуляция, конструкция сводятся для него к выращиванию. Смерть - к растворению.
Естественные для сибиряка магические воззрения - шаманизм, призывание вездесущего живого. Для создания - и использования в тексте - эффекта ужасного нужно, чтобы это "живое" призывалось внутрь некоторой области (организма), осознаваемой как "своя" и "защищенная" [12]. Первая характеристика такого состояния - беспомощность. Вторая, умозаключаемая - предательство. Хорек в курятнике.
* * *
Реальность "горожанина", основанная на символе, понижает эффективность (эстетико-выразительную) "магии хорька в курятнике" почти до нуля. Горожанин не боится частных случаев, они не сердцевинны, а периферийны. В сердце реальности "горожанина" (Израиль, Византия, Халифат, Петербург) лежит слово, символ, Замысел. Слово, символ имеют онтологическую власть, недоступную частному случаю. Подлинно ужасное предательство - Заговор, частная точка зрения, претендующая на тотальность. Теургическая мифология Отряда, Ячейки, произошедшая от "Бесов" Достоевского и "богостроителей"-символистов. Первое, чего потребовали авторы "Пощечины общественному вкусу" [4] - права править слово.
| * "Данные тексты можно было бы отнести к агрессивному типу текста, так как, по оценкам большинства испытуемых, они вызывают сильную ненависть, озлобленность, раздражение и отвращение, побуждение к активным действиям, нередко к насилию и к мести, но не воодушевляют, не вызывают восхищения... Испытуемые также отмечали, что данные тексты вызывают у них необоснованное беспокойство, страх, сильное чувство униженности, подавленности, т.е. заставляют чувствовать свою неполноценность, считать себя ущербными, жалкими и обманутыми; в сильной степени вызывают тоску, и в то же время, что интересно, веселость. <...> Характерной чертой эпатажных текстов является... обращение к Богу, напоминание о Боге, что проявляется в тексте в виде эпитетов (божественная иерархия, Богоспасаемая Москва, жители Богоспасаемого града), а также частое употребление самого слова "Бог" отдельно или в словосочетаниях, пословицах, поговорках, обращениях..." [5] |
"Эпатажный текст" [5] без эффекта "ужасного" немыслим*. Таким образом, "черная магия" оказывается необходимым элементом "футуризма", определяемого негативно, по Маринетти. Для попадания в подобласть "русского футуризма" ее еще не достаточно, следует удовлетворить позитивному определению - через урбанистическую - умышленно-городскую - космологию, урбанистическую эстетику. Маяковский, твердо придерживаясь курса (и надежды) на "переустройство мира заговором", выступает на заседании РЕФа: "Мы требуем от каждого произведения, чтобы оно работало, воздействовало, а не... искренне выражало бы чувства писателя а-ля Пильняк"; на заседании РАППа: "Некоторая нечеткость возникла... с характеристикой Союза писателей как "союза пильняков"... В самой организации Союза писателей выражена аполитичность" [6].
Это означает, что можно говорить о ("своего рода", "фигурально выражаясь" и проч.) мимикрии Пильняка под стилистику одержавшего верх в обществе и культуре мироотношения. В этом смысле Пильняк пошел в том же направлении, что и конструктивисты [4] (которых Маяковский также критиковал за "аполитичность", т.е. за неспособность увидеть и отобразить Замысел, стоящий за инструменталом): как из их манифестов, так и из следов, оставленных ими в советской культуры ("сталинском ампире" и "промышленном романе"), можно заключить об их близости к западноевропейскому мироощущению (первоматерия = ресурс, энергия) и о стремлении замаскировать магию экономической эффективности под характерный для поздних двадцатых антураж Индустриализации, - для идеологов и исполнителей которой, как сейчас всем известно из рассекреченной статистики первых пятилеток, эта "эффективность" стояла на десятом месте по сравнению с почином и воодушевлением.
Мы не будем (это опять о Пильняке) выяснять, зачем: нехорошо подозревать ближнего в конформизме. Лучше подумаем о форме, которую приняла эта мимикрия.
* * *
Теоретически возможны три пути освоения магической практики.
Движение по третьему пути не предусматривает никакой информации о мировоззрении "изображаемых"; это соображение не может отменить даже распространяющаяся мода на синкретизм. Значит: для подтверждения того, что задачей Пильняка не являлась сознательная фальсификация мировоззрения футуристов, достаточно единственного контрпримера. Этот контрпример не нужно искать слишком далеко: вспомним (да, еще раз) эпизод с дьяконом из "Метели".
[9, выделения мои - А.Р.]...Другой провинциальный "филозоф", сбитый с толку окружающим дьякон, засел в баню, не выходит из нее и ищет настоящего слова, чтобы "мир поставить иначе". В частности, его очень интересует вопрос, когда начали корову доить и как это было и почему начали. Гипотезы, сомнения и вопросы неожиданно разрешает некто Драубе, уверив дьякона, что корову начали доить впервые парни от озорства. Дьякон ошеломлен. "Стало быть, и весь мир от озорства"... Дьякон решает... записаться в коммунистическую партию и служить ей верой и правдой.
Итак: начало бытия (вполне по-"сибирски") определяется как начало жизни. Однако изменение бытия, реализация власти над бытием происходит (по-"иудейски", по-"петербургски") посредством слова. Ответ Драубе можно истолковать двояко:
а) если понимать "озорство" как "немотивированность", то мир, основанный на "биологии", не необходим, а случаен; слово созидает подлинный, осмысленный мир. Маловероятно, что такую точку зрения мог занимать сам Борис Пильняк, и сложно предполагать, что в метели пильняковского текста хоть один персонаж способен был бы сохранить в целости какое-нибудь непильняковское мировоззрение;
б) если понимать "озорство" как "заговор", conspiracy, бунт, то революция выступает легитимирующим началом как "старого", так и "нового" мира. Фактически это означает рождение синкретической, примиряющей формулы - вроде тех, которые так любят современные суперэкуменисты, но гораздо убедительней. Что значит "все мы в сознании Будды, но сознание Будды все равно в руках Аллаха" по сравнению со "строго воспрещается запекать картошку в горновых печах"?
Пильняк не придумывает своих "Двенадцать".
Он вступает в диалог с Двенадцатью.
Третья гипотеза - в корзину.
* * *
Но если так, то кто же такой Пильняк - наблюдатель или участник?
Беглое соизмерение показывает, что статичное описание (назывные и в целом безглагольные предложения, страдательные причастия) преобладает у Пильняка над повествованием, динамикой, активностью, даже если к последней причислить диалоги. Оставаясь в пределах текста и не затрагивая образ автора, мы вынуждены были бы остановиться на первой гипотезе.
А если затронуть?..
Только ли для искреннего выражения чувств эти развернутые описания? Для выражения чувств - слишком много "философии". Слишком много картографии.
Я открываю "Заволочье", самое, пожалуй, "картографическое" произведение Бориса Пильняка.
...ночь, арктическая, многомесячная ночь. Быть может, горит над землей северное сияние, быть может, мечет метель, быть может, светит луна, такая, что все, все земли и горы начинают казаться луной. И там - в ледяных, снежных просторах и скалах - идет Могучий: с винтовкой на руке...
Вот то преобразование мира словом, на которое замахивается Пильняк: разметка, подготовка путей. Для братьев, для тех, кто пройдет с винтовкой. В тайной (в письмах часто - реклама, даже от чужого имени, просьба напечатать, но ни разу - просьба похвалить) надежде, что оценят.
Не оценили. 1894 - 1938.
P.S.
Я не знаю, ново ли.
Пусть это будет не науч.тр., а эссе, может быть, приношение.
Может быть, напечатают.