Птичье щебетание пробудило его от грез. Огромная клетка для птиц уже была погружена на старенький грузовик. Она была в несколько раз больше, чем клетка из бамбука для перевозки опасных преступников, какие теперь можно увидеть на театральной сцене.
По-видимому, такси, на котором он ехал, незаметно вклинилось в вереницу автомашин похоронной процессии. На лобовом стекле автомашины, следовавшей за ним, был наклеен номер «23». Когда он поглядел на обочину дороги, они проезжали мимо дзэнского храма, перед которым стоял камень с высеченной на нем надписью: «Исторический памятник. Могила Сюндай Дадзай». На храмовых воротах висело объявление:
«В храме несчастье. Сегодня похороны».
Здесь была как раз середина подъема. Внизу - перекресток, где стоял регулировщик. Там сразу же скопилось не менее тридцати автомашин, и регулировщик никак не мог наладить движение.
Он поглядывал на клетку, предназначенную для выпускания птиц на волю, и все более нервничал.
- Который час? - спросил он у маленькой женщины, которая в почтительной позе сидела рядом, бережно держа на коленях корзину с цветами.
Маленькая служанка, само собой, часов не имела. Вместо нее ответил шофер:
- Без десяти семь. Правда, мои часы отстают на шесть-семь минут.
Июньский вечер был светел. Розы в корзине чересчур сильно пахли. Одуряющий запах цветущих деревьев, доносившийся из храмового двора, раздражал.
- Я опаздываю, нельзя ли побыстрее?
- Сейчас пропускают правый ряд. Не знаю, удастся ли проскочить. А на какое представление вы изволите ехать в зал Хибия? - Шофер, наверно, рассчитывал подхватить пассажиров, возвращающихся домой.
- На танцевальный вечер.
- Вот оно что! А сколько же времени вам потребуется, чтобы выпустить на волю такое множество птиц?
- Вроде бы плохая примета - повстречаться в пути с похоронами, - сказал он, пропустив мимо ушей вопрос шофера.
Послышалось беспорядочное хлопанье крыльев. Это подняли суматоху птицы в резко стронувшемся с места грузовике.
- Напротив, все считают это хорошей приметой, самой счастливой.
Как бы в подтверждение его слов машина удачно вильнула вправо и стала быстро обгонять похоронную процессию.
- Странно, казалось бы, наоборот! - Он засмеялся, но нашел естественным, что люди стали считать это хорошей приметой.
Стоит ли вообще тревожиться по такому поводу, ведь он едет всего лишь поглядеть на танцы в исполнении Тикако. Уж если говорить о плохой примете, то ею была не столько встреча с похоронной процессией, сколько бездыханные птицы, брошенные им дома.
- Вернемся домой, не забудь выкинуть корольков - они до сих пор в стенном шкафу на втором этаже, - небрежно сказал он служанке.
Минула уже неделя с тех пор, как испустила дух пара корольков. Он посчитал чересчур обременительным вытаскивать их из клетки и сунул их вместе с клеткой в стенной шкаф. Он и служанка настолько привыкли видеть эту клетку с дохлыми птицами, когда из того же шкафа брали дзабутоны[1] для гостей, что просто забывали их выбросить.
Желтоголовый королек - одна из самых маленьких комнатных птиц, как и черная синица, буроголовая гаичка, крапивник, синий соловей и ласточка. Сверху он оливковый, снизу желтовато-серый. Головка тоже серая. На крыльях два белых пояска, концы перьев на подкрыльях желтые. На самой макушке - толстый черный кружок, обведенный желтой линией. Когда королек нахохлится, круглая желтая линия на голове становится особенно заметной, напоминая лепесток желтой хризантемы. У самца желтый цвет более яркий, с оранжевым оттенком. Королек забавно глядит своими глазками-бусинками, бойко летает по клетке. Он очень славный и в то же время не лишен строгой элегантности и благородства.
Торговец птицами принес пару корольков вечером, и он сразу поставил клетку в полутемную домашнюю божницу. Постоял рядом, глядя, как умилительно они спят. Тесно прижавшись, корольки уткнулись головками в перья друг друга и так уснули, похожие на один клубок шерсти. Они казались единым целым, которое невозможно разделить.
У сорокалетнего холостяка шевельнулось в душе по-детски чистое чувство, и он еще долго с замиранием сердца глядел на клетку, стоявшую в божнице.
Найдется ли среди людей в какой-нибудь стране юная влюбленная пара, которая спала бы так умилительно, так красиво? - подумал он. Ему захотелось, чтобы кто-то еще увидел спящих корольков, но служанку он не позвал.
Со следующего дня даже во время еды он ставил клетку на стол и любовался корольками. Своих любимых птиц и зверюшек он держал поблизости и тогда, когда его посещали гости. Едва прислушиваясь к их разговору, он поглаживал птенца малиновки, стараясь приучить его брать корм с руки, либо терпеливо выискивал блох в шерсти комнатной собачки.
- Эта комнатная собачка - фаталистка, - говорил он гостям, - и именно это мне в ней нравится. Посади ее вот так к себе на колени либо в углу комнаты - она просидит не шевелясь полдня.
До тех пор, пока гость не начинал прощаться, он частенько даже не удостаивал его взглядом.
Летом он ставил на стол в гостиной стеклянный аквариум и, выпуская в него оризии[2] и мальков карпа, говорил очередному гостю:
- Может быть, сказываются годы, но мне становится все более неприятно общаться с мужчинами. Я не люблю мужчин. Быстро устаю от них. Поэтому и когда ем, и когда путешествую, предпочитаю общество женщин.
- Наверно, вам нужно жениться.
- Навряд ли это что-нибудь даст, поскольку я предпочитаю холодных женщин. Подумаешь: она не способна проявить преданность, ну и сам тогда имеешь право быть равнодушным. В конце концов так спокойней. Я и служанок предпочитаю по возможности выбирать равнодушных.
- Видимо, поэтому вы и увлеклись животными?
- Нет, животные далеко не равнодушны. Просто мне становится тоскливо, если рядом нет чего-то живого, двигающегося.
Рассуждая так, он разглядывал в аквариуме разноцветных маленьких карпиков, следил, как посверкивает их чешуя, и позабыв о сидящем рядом госте, думал о том, что и в этом ограниченном водном мирке существует множество удивительных цветовых оттенков.
Стоило торговцу раздобыть новую птицу, как он сразу же приносил ее к нему, хотя у него в кабинете их и так было свыше тридцати.
- Опять приходил торговец? - сердилась служанка.
- А что в этом дурного? Ты подумай: за такую дешевую цену я на несколько дней обрету хорошее настроение.
- Но вы слишком серьезно относитесь к птицам - только на них и глядите!
- Ты меня не запугивай! Считаешь небось, если так будет продолжаться, то я вообще тронусь умом и в доме все пойдет вверх тормашками?
С появлением каждой новой птицы его жизнь на несколько дней как бы обретала смысл.
На него нисходила благодать этого мира.
Общение с людьми не приносило ему такой радости, хотя в этом, наверное, была и его собственная вина. Не в красоте раковин и цветов, а в наблюдении за жизнью и повадками птиц раскрывалось ему чудо творения. Даже оказавшись в клетке, эти крошечные существа наслаждались радостью бытия.
Такой была и пара веселых, бойких корольков. Но спустя месяц, когда он, открыв клетку, насыпал туда корм, один из корольков вылетел на волю. Растерянная служанка никак не могла его поймать. Королек вылетел из дома и сел на камфарное дерево, росшее над погребом в саду. Листья дерева были в утренней росе. Птица, которая осталась в клетке, и та, что опустилась на камфарное дерево, громко и тревожно перекликались. Он поспешно вынес клетку и поставил ее на крышу погреба, а рядом положил шест для ловли птиц, обмазанный клеем. Птицы горестно призывали друг друга, но около полудня королек вспорхнул с камфарного дерева и улетел. Торговец птицами сказал, что эту пару корольков ему доставили с гор Никко.
В клетке осталась самочка. Он упрашивал торговца достать ему самца: пары корольков так умилительно спят! И сам побывал в нескольких лавках, но самца раздобыть не удалось. Наконец торговец птицами принес ему новую пару корольков, присланных из деревни. Он сказал, что ему нужен только самец, на что торговец ответил:
- Это пара - и разъединять ее нельзя. Покупайте самца, а самочку я дарю вам.
- Смогут ли три птицы ужиться вместе?
- Не беспокойтесь. Вы только на несколько дней по ставьте клетки рядом - вот они и привыкнут друг к другу.
Но он, словно ребенок, получивший новую игрушку, не стал ждать. Не успел торговец уйти, как он тут же посадил новую пару в клетку, где оставалась прежняя самочка. Поднялся страшный переполох, какого он не ожидал. Новая пара металась по клетке и ни разу не опустилась на жердочку. Одинокая самочка, нахохлившись от страха, сидела на дне клетки и робко наблюдала за бестолковым метанием новой пары корольков. Те все время перекликались, словно попавшие в беду супруги. Ему было видно, как у всех трех корольков бурно колотились сердечки. Он поставил клетку в стенной шкаф, двое новых, попискивая, прижались друг к другу, а старая самочка сидела отдельно и все не могла успокоиться.
Так дело не пойдет, решил он и поместил птиц в отдельные клетки, но ему сразу же стало жаль оставшуюся в одиночестве старую самочку. Тогда он попробовал запустить в ее клетку нового самца. Но тот все время перекликался со своей подругой и никак не хотел подружиться с одинокой самочкой. Спустя некоторое время они все же уснули прижавшись друг к другу. К вечеру следующего дня он снова посадил всех троих в одну клетку. Корольки вели себя спокойней, чем накануне, и вскоре все вместе уснули - самочки с двух сторон уткнулись головками в перья самца.
Уснул и он, поставив клетку у изголовья.
Но на следующее утро он обнаружил, что два королька спали, соединившись в клубок, а третья птичка, вытянув лапки, лежала с полураспущенными крыльями и открытыми глазами на дне клетки. Она была мертва. Не желая, чтобы дохлую птицу увидели спящие корольки, он потихоньку вытащил ее из клетки и, ничего не сказав служанке, выбросил в мусорный ящик. Совершенно безжалостное убийство, подумал он.
- Какая же из них издохла? - бормотал он, разглядывая в клетке оставшихся корольков. Вопреки его предположениям, он с радостью убедился, что осталась в живых старая самочка. Ему она больше была по душе, чем новая, поскольку он успел к ней привыкнуть. Наверное, он обрадовался из чувства пристрастности. И сразу он, живший в одиночестве, без семьи, возненавидел себя за эту свою пристрастность:
- Коль скоро я пристрастен в любви, зачем было окружать себя животными?! Ведь есть такое превосходное существо, как человек!
Корольки считаются слабыми птицами и легко погибают. Но оставшаяся у него пара оказалась вполне здоровой и выносливой.
Близился сезон, когда он начинал кормить с руки птенцов разных диких птиц, которых доставляли ему с гор, - первым ему принесли незаконно пойманного птенца сорокопута, - и теперь уже у него не оставалось времени даже на то, чтобы выйти из дома на прогулку.
Он вынес на веранду таз с водой и стал купать корольков. В воду упал цветок глицинии.
Прислушиваясь к хлопанью крыльев по воде, он стал вычищать из клетки птичий помет. Как раз в этот момент послышался шум за забором. Похоже, дети горевали из-за какого-то животного. Не его ли жесткошерстный фокстерьер выскочил со двора, подумал он и поглядел через забор. Но оказалось, что дети гомонили там вокруг птенца жаворонка. Птенец стоял на мусорной куче на еще слабеньких лапках и время от времени взмахивал крылышками. Возьму его к себе, сразу решил он.
- Что случилось? - спросил он у детишек.
- Человек оттуда, - мальчик указал на соседний дом, выкрашенный ядовито-зеленой краской, - выбросил птенца на мусорную кучу. Он здесь умрет.
- Да, - холодно подтвердил он и отошел от забора. Он знал, что в этом доме держат нескольких жаворонков. А птенца, наверное, выкинули, не надеясь, что он станет певчим. Стоит ли подбирать никчемную птицу, подумал он, и охвативший его порыв милосердия тут же угас.
У птенцов некоторых птиц не сразу отличишь, кто самец, а кто самочка. Торговцы птицами нередко привозят с гор целые гнезда и по мере того, как распознают самок, избавляются от них: не певчих птиц никто покупать не станет. Да, любовь к животным сама собой приводит к тому, что люди требуют самых породистых, и это в свою очередь неизбежно порождает жестокость! Когда он видел у знакомых симпатичную зверюшку, ему хотелось немедленно заполучить ее - таков у него характер. Но по собственному опыту он знал, что подобное легкомыслие сродни жестокости, и, опасаясь, что лишь испортит себе настроение, никогда теперь не брал, как бы его ни уговаривали, выращенных другими птиц или собак - даже самых породистых.
На людей у него, жившего в одиночестве, была своя точка зрения: он не любил их. Не так просто оборвать узы, если они связали тебя с женой, родителями, детьми, братьями или даже с никудышным собеседником. И ты вынужден примириться и жить с ними рядом. И вдобавок у каждого имеется еще так называемое собственное «я»...
Уж лучше, считал он, заниматься животными, поставить целью создание идеальной формы - искусственной, порой немыслимой в природе. В этом есть некая печальная чистота, божественная свежесть первотворения. И он с холодной усмешкой наблюдал садизм любителей животных, прощал им безумные попытки добиться чистоты породы, ибо считал таких людей трагическим символом этого мира и человека в нем.
Ноябрьским вечером прошлого года к нему заглянул торговец собаками. Его лицо, по-видимому из-за хронической болезни почек, напоминало высохший мандарин.
- Только что случилось нечто ужасное, - смущенно заговорил он. - Я пошел в парк и спустил мою суку породы доберман с поводка. В парке было плохо видно из-за тумана. Не успел я и глазом моргнуть, как на нее уже залез бродячий пес. Я кинулся к ним, разъединил и так избил эту скотину, что она едва держалась на ногах. Навряд ли бродячий пес сделал свое дело, но, знаете, по иронии судьбы, может, и успел.
- Сам виноват, что прошляпил. Ты ведь торговец – не следовало спускать с нее глаз.
- Ах, какой стыд! Рассказать кому - не поверят. Вот скотина, в одну минуту потерял из-за нее четыреста, а то и все пятьсот иен. - Желтые губы торговца жалобно скривились.
Чувственная собака, втянув голову, виновато глядела на страдающего болезнью почек торговца.
Торговец намеревался продать эту суку при его посредничестве. Но он, опасаясь за свой престиж, настойчиво убеждал торговца воздержаться от продажи, поскольку может родиться нечистокровный щенок. Тем не менее торговец, выждав некоторое время, продал добермана - так как нуждался в деньгах. Спустя несколько дней покупатель привел собаку к нему домой, сообщив, что на следующий день после покупки она родила мертвых щенков.
- Слышу, собака жалобно скулит, - рассказывал он. - Служанка отворила ставни и выглянула наружу: собака, должно быть, только что ощенилась и пожирала детенышей. Спросонья я никак не мог взять в толк, о чем говорила служанка... Мы даже не знали, сколько щенков было. Служанка видела, как та поедала последнего. Я сразу же вызвал ветеринара. Тот осмотрел добермана и сказал: торговцы обычно без предупреждения не продают покрытых собак; по всей видимости, роды были ненормальные; не исключено, что ее покрыл бродячий пес и ее жестоко потом избили, а может, у этой собаки привычка поедать своих щенков.
- Выслушав ветеринара, мои домашние возмутились и потребовали, чтобы я возвратил собаку. Бедняжка, на нее жалко смотреть.
- Ну-ка поглядим, - он бесцеремонно подхватил собаку и потрогал сосцы. - Я думаю, она уже рожала до этого и кормила щенков. На этот раз она их съела лишь потому, что родила мертвыми. - Он говорил бесстрастно, хотя жалел собаку и негодовал про себя на бесчестный поступок торговца.
Случалось, и в его доме появлялись на свет беспородные щенки.
Если во время путешествия в одной комнате с ним оказывался мужчина, он, как правило, изнывал от бессонницы. Он не любил, когда в его доме ночевали мужчины. У себя он держал исключительно сук, хотя это и не было связано с его неприязненным отношением к мужчинам. Мужчины казались ему нудными и всегда чем-то недовольными. К своим собакам для продолжения породы он допускал лишь самых породистых самцов. Но сам их не держал. Породистые самцы стоили больших денег, да еще надо было их рекламировать, а мода на ту или иную породу собак часто менялась, и ему не хотелось втягиваться в конкуренцию и подвергать себя риску. Однажды торговец собаками показал ему японского терьера - знаменитого кобеля-производителя. Этот терьер по целым дням спал на матраце на втором этаже. Стоило его взять на руки и принести на первый этаж, как он по привычке уже считал, что привели суку. Не кобель, а старая опытная проститутка. Шерсть у терьера была короткая, и его мужское естество настолько бросалось в глаза, что даже он смущенно отвернулся. Но не это было главной причиной, почему он не держал самцов. Дело в том, что его страстью было принимать роды и растить щенков... Он держал суку из породы бостонтерьеров со странным характером. Она рыла ходы под старой бамбуковой изгородью, во время течки перегрызала ремень, на который ее привязывали, и убегала из дома, поэтому было заранее ясно, что принесет она беспородных щенков. Когда его разбудила служанка и сообщила, что бостонтерьер вот-вот ощенится, он, словно заправский ветеринар, тут же потребовал:
- Принеси ножницы и гигроскопическую вату. И сними с бочонка из-под сакэ соломенную покрышку.
Было начало зимы. На освещенном утренним солнцем дворе лежала собака и, тихонько виляя хвостом, умоляюще глядела на него. Роды уже начались, и он увидел, как на свет появляется похожий на баклажан пузырь. Внезапно на него нахлынуло чувство, похожее на угрызения совести.
Собака щенилась впервые и, по-видимому, не понимала, что с ней на самом деле происходит.
«Не ведаю, что это со мной творится, но кажется, что-то неприятное. Как же мне быть?» - смущенно говорили ее глаза, но в них не было чувства ответственности за то, что она делает, - лишь робкая готовность отдать свою судьбу в руки человеку.
И он вспомнил их отношения с Тикако лет десять тому назад: когда она продавала ему себя, на ее лице было в точности такое выражение, как у этой собаки.
- Правда ли, будто женщины нашей профессии постепенно перестают что-либо чувствовать? - спросила она.
- Бывает и так. Но если ты встречаешься с человеком, которого любишь, или у тебя два или три постоянных друга, тогда это нельзя считать профессией.
- Я вас очень люблю,
- И все же ничего не чувствуешь?
- Чувствую.
- Вот видишь!
- Наверно, пойму, когда выйду замуж.
- Поймешь.
- Как вам больше нравится?
- А тебе?
- А как ваша жена любит вас?
- Н-да...
- Скажите!
- У меня нет жены. - Он с любопытством стал разглядывать ее сразу посерьезневшее лицо...
«Напомнило мои встречи с Тикако, поэтому я и почувствовал угрызения совести», - подумал он, поднял собаку с земли и положил в ящик.
Вскоре на свет появился первый щенок. Он был в «сорочке», и мамаша, видимо, не знала, как с ним поступить. Он рассек ножницами «сорочку» и перерезал пуповину. Следом родились два мертвых щенка. Он поспешно завернул их в газету. Затем появились еще три - все в «сорочках». Последний - тоже в «сорочке». Было видно, что он живой, но движения его были вялые. Несколько мгновений он разглядывал последнего щенка, потом поспешно вместе с «сорочкой» завернул в газету.
- Выбрось, - приказал он служанке, подавая свертки. - На Западе не оставляют всех щенков, слабых убивают. Только так сохраняется порода. Чувствительные же японцы этого не могут... накорми мамашу сырыми яйцами, что ли.
Потом он вымыл руки и снова улегся в постель. Светлая радость оттого, что он был свидетелем появления на свет новой жизни, наполнила его душу, и ему захотелось выйти прогуляться. Он даже не вспомнил, что сейчас собственными руками убил одного щенка.
Однажды утром издох щенок. Он сунул его в бумажный мешок и выбросил во время прогулки. Спустя несколько дней он обнаружил еще одного щенка без признаков жизни. Оказывается, мамаша нагребла соломы, чтобы сделать помягче ложе, и затолкала щенка под солому. У того не хватило сил выбраться наружу, а мамаша не стала его вытаскивать. Мало того, она улеглась сверху на солому, и щенок задохнулся под ее тяжестью. У людей тоже встречаются мамаши, которые по глупости душат во сне младенцев собственной грудью.
Таким же манером задохнулся и третий щенок.
- Еще один испустил дух, - спокойно произнес он и, насвистывая какую-то мелодию, сунул его в бумажный мешок и отправился в ближайший парк. Глядя на радостно вилявшую хвостом мамашу, не ведавшую, что она задушила собственного детеныша, он вдруг снова вспомнил Тикако.
Когда Тикако исполнилось девятнадцать, один авантюрист сманил ее в город Харбин. В Харбине она три года училась танцам у русского белоэмигранта. Авантюрист вскоре полностью разорился и вынужден был пристроить Тикако в оркестр, совершавший турне по Маньчжурии. В конце концов им удалось вернуться в Токио, где Тикако вскоре оставила авантюриста и вышла замуж за аккомпаниатора, который вместе с ними возвращался из Маньчжурии. Тикако сначала подвизалась в разных театральных ревю, потом организовала собственные танцевальные представления.
В ту пору он считался своим человеком в музыкальном мире - не столько потому, что слыл знатоком музыки, сколько благодаря ежемесячным пожертвованиям в пользу одного музыкального журнала. Он посещал и концерты - но лишь для того, чтобы поболтать со знакомыми. Видел он и танцы в исполнении Тикако. И увлекся их поистине необузданной чувственностью. Сравнивая нынешнюю Тикако с той, какой была она шесть-семь лет назад, он терялся в догадках: откуда в ней это? Он даже начал сожалеть, что тогда на ней не женился.
Однако уже во время четвертого представления стало заметно, насколько она устала. После представления он, долго не рассуждая, помчался в театральную уборную, где она, не сменив еще театральное кимоно, смывала с лица косметику, и потащил ее в темное помещение за сценой.
- Отпустите, вы делаете мне больно! – прошептала она, прикрывая руками набухшую грудь.
- Зачем ты совершила такую глупость? Разве тебе это было нужно?
- Но я с давних пор любила детей и всегда хотела иметь своего ребенка.
- Неужели собираешься его воспитывать? Да и сможешь ли ты посвятить себя искусству, занимаясь таким чисто женским делом? Куда ты денешься с ребенком на руках? Эх, раньше надо было думать.
- Но я ничего не могла с собой поделать.
- Не болтай глупости! Женщине, целиком отдавшей себя искусству, не следует думать всерьез о рождении детей. Как смотрит на это твой супруг?
- Он страшно рад и любит ребенка.
- Так-так.
- Я тоже счастлива, что смогла родить его после всего того, чем прежде занималась.
- Тогда тебе, наверно, лучше бросить танцы?
- Не брошу! - Ответ прозвучал столь резко, что он умолк на полуслове.
Тем не менее Тикако больше не рожала, да и первый ребенок куда-то исчез - по крайней мере никто его у нее не видел. Да и в супружеской жизни у Тикако не все шло гладко. Такие слухи доходили до него.
Тикако оказалась не столь бесчувственна к детям, как тот бостонтерьер к своим щенкам.
Что до щенков, так он, будь у него желание, мог бы их спасти. Достаточно было после гибели первого щенка помельче нарубить солому либо накрыть ее подстилкой. Тогда мамаша не смогла бы запихивать их под солому. Он и сам понимал это, но ничего не предпринял, и последнего щенка постигла участь троих его собратьев. Он не желал их гибели, но и не считал нужным сохранить им жизнь: щенки были не чистой породы.
Прежде на улице к нему нередко приставали бродячие собаки. Он приводил их домой, кормил, стелил теплую подстилку. Ему доставляло удовольствие, что собака понимала его доброту. Но с тех пор как у него завелись дома собственные собаки, он и взглядом не удостаивал бродячих беспородных псов. Так же он относился и к людям: презирал всех семейных - и в то же время насмехался над собственным одиночеством.
Так же повел он себя и с птенцом жаворонка. В порыве милосердия он хотел было подобрать его и выходить, но порыв этот быстро угас, и он преспокойно оставил птенца на растерзание детям.
Пока он разглядывал жаворонка, его корольки, по всей вероятности, дольше, чем следовало, пробыли в воде.
Перепугавшись, он поспешно вынул клетку с птицами из таза с водой. Оба королька недвижно лежали на дне клетки, будто мокрые скомканные тряпки. Он взял их в руки. Они слегка задвигали лапками.
- Какое счастье, живы! - воскликнул он и, держа корольков в руках, - глаза их были закрыты, а тельца настолько переохладились, что им навряд ли можно было помочь, - стал их согревать над жаровней, приказав служанке подбросить угля. От перьев пошел пар, и корольки конвульсивно задвигали лапками. Он думал, что обжигающий жар придаст им силы бороться со смертью, но вскоре ему стало жечь руки. Тогда он постелил на дно клетки мокрое полотенце, положил на него птиц и поставил клетку прямо на жаровню. Полотенце сразу пожелтело. Птицы стали легонько хлопать крыльями, безуспешно пытаясь встать на лапки, потом притихли и снова закрыли глаза.
Вскоре перья их обсохли, но когда он снял клетку с жаровни, птицы повалились на бок, не подавая признаков жизни. Служанка отправилась за советом в соседний дом, где держали жаворонков. Там ей посоветовали: если птицы ослабели, надо напоить их чаем и обложить ватой. Он обернул корольков ватой и стал поить чаем, тыча клювами в чашку. Когда птицы напились, он поднес им размельченного корма. Вытянув головки, корольки начали клевать.
- Они ожили! - Радостное волнение охватило его. Он поглядел на часы: потребовалось четыре с половиной часа, чтобы вернуть птиц к жизни.
Однако все попытки корольков удержаться на жердочке окончились неудачей: они падали на дно клетки. Должно быть, не могли расправить лапки. Он взял королька и потрогал пальцем коготки - они были скрючены и не двигались. Казалось, стоит слегка нажать, и они обломятся, как сухая ветка.
- Это потому, что вы их поднесли близко к огню, - сказала служанка. В самом деле, лапки у корольков стали сухие и шершавые. Это конец, подумал он и, закипая злостью, сказал:
- Я ведь их держал в руках, потом положил на мокрое полотенце. Как же могли у них обгореть лапки? Если до завтра они не поправятся, сходи к торговцу птицами - пусть посоветует, что делать.
Он заперся у себя в кабинете и сунул лапки корольков себе в рот, пытаясь согреть их собственным дыханием. У него даже слезы сострадания выступили на глазах, когда он коснулся языком скрюченных коготков. Крылья корольков намокли от пота, выступившего у него на ладонях. Пропитавшись его слюной, лапки немного размягчились. Понимая, что грубое прикосновение может сломать коготки, он осторожно разогнул один и подставил свой мизинец, чтобы королек за него ухватился. Потом опять сунул лапки в рот. Он снял жердочку и бросил на дно клетки корм, но птицы еще не могли держаться на лапках, и им трудно было клевать. На следующий день служанка, вернувшись от торговца птицами, сказала:
- Он тоже считает, что вы опалили им лапки, и посоветовал согревать их теплым чаем, но предупредил, что птицы обычно сами вылечивают лапки, торкая их клювом.
И в самом деле, он обратил внимание, что корольки теребят и поклевывают свои лапки.
«Лапки, что с вами случилось? Держитесь, не падайте духом»,- словно говорили они и торкали их клювами, что твой дятел. Корольки пытались встать на непослушные лапки, и было столько умилительного и светлого в этих маленьких живых существах, словно удивлявшихся, отчего это вдруг часть их тельца им не подчиняется, что ему невольно захотелось их подбодрить.
Он пробовал согревать их лапки теплым чаем, но, судя по всему, человеческое тепло, когда он держал их во рту, было более эффективным.
Эта пара корольков еще не привыкла к людям, и, когда он брал птиц в руки, их сердечки тревожно колотились, но через день-другой они настолько к нему привыкли, что не только не пугались, а восторженно щебетали, когда он кормил их с руки. И это вызывало к ним еще большую жалость.
Тем не менее его уход за корольками не приносил им заметного облегчения, и коготки на лапках оставались скрюченными. Тогда он перестал с ними возиться, и на шестой день утром оба королька одновременно испустили дух.
Смерть маленьких комнатных птиц поистине печальна и скоротечна. Утром заглянешь в клетку - и вдруг видишь неподвижное тельце.
Первым в его доме погиб ткачик амандева. Ночью мышь объела у пары ткачиков хвостовые перья. На дне клетки остались капельки крови. Самец испустил дух уже на следующий день, а самочка, как ни странно, еще долго жила со своим ободранным, красным, как у обезьяны, задком, сменив нескольких самцов, которые почему-то один за другим погибали. Потом и она умерла от истощения.
- Похоже, у нас ткачики не выживают. Больше не буду их покупать, - сказал он.
Он и прежде недолюбливал таких комнатных птиц, как ткачик, которые обычно нравились девочкам. Не привлекали его и западные комнатные птицы, которых кормят зерном. Ему больше были по душе японские, которым дают растертый, измельченный корм. В них была какая-то изысканная простота - так ему казалось. Среди певчих птиц он не жаловал тех, которые поют особенно заливисто: канареек, соловьев, жаворонков. Ткачика же амандеву и прочих подобных птиц он держал у себя лишь потому, что их приносил торговец. И когда одна из них издыхала, он тут же покупал следующую.
Это и понятно. Взять, к примеру, собак. Если человек начал держать колли, ему хочется, чтобы дома всегда были именно колли. Разве не то же самое в отношениях между людьми: испытываешь влечение к женщине, похожей на мать; влюбляешься в девушку, напоминающую твою первую возлюбленную; находишь жену, похожую на покойную супругу.
Но жизнь в окружении животных позволяла ему свободнее и полнее наслаждаться высокой печалью, и потому он перестал держать у себя в доме ткачиков.
Затем погибла горная трясогузка. Ее желто-зеленые снизу перья, желтенькое брюшко и эфирная легкость вызывали в памяти образ пронизанной солнцем бамбуковой рощи. Горная трясогузка особенно быстро привыкла к нему. Когда она отказывалась есть из блюдечка, он кормил ее с рук, и она, слегка распустив крылья и радостно щебеча, с удовольствием клевала. Забавляясь, она даже пыталась клюнуть родинку на его лице. Трясогузка была настолько ручной, что он часто выпускал ее из клетки. Однажды она объелась соленого рисового печенья и издохла. Он хотел завести себе новую трясогузку, потом все же раздумал и посадил в опустевшую клетку впервые купленного им дрозда.
Он, безусловно, был повинен в гибели корольков, но, может, именно поэтому ему не хотелось сознаваться в своей неопытности. Вскоре торговец птицами доставил ему другую пару корольков. На этот раз во время купанья он ни на секунду не отходил от таза, но, видимо, снова передержал их в воде, и, когда взял клетку из таза, корольки, закрыв глаза, тряслись, как в ознобе. Но все же они могли стоять, и поэтому их состояние показалось ему не столь безнадежным. К тому же из печального опыта он знал: надо быть внимательным, чтобы не опалить им лапки.
- Опять прозевал! Разведи-ка огонь в жаровне, - с виноватым видом, но спокойно приказал он служанке.
- Может, лучше позволить им умереть собственной смертью? - нерешительно предложила служанка.
- Вспомни прежних корольков - ведь им без особого труда можно было помочь, - словно очнувшись, возразил он.
- Сколько ни помогай, долго они не протянут. Вот и в прошлый раз, когда у них скрючились лапки, я подумала: уж лучше побыстрее бы они испустили дух.
- Но ведь можно помочь!
- Проявите милосердие: дайте им умереть!
- Ты так считаешь? - задумчиво произнес он и вдруг ощутил такую усталость и опустошенность, что, вот-вот потеряет сознание. Он молча поднялся на второй этаж к себе в кабинет, поставил клетку на освещенный солнцем подоконник и рассеянно наблюдал за агонией корольков.
Про себя он молился, чтобы теплые солнечные лучи вернули их к жизни, но внезапное равнодушие ко всему на свете, в том числе и к себе, охватило его: он уже не чувствовал достаточно сил, чтобы, как прежде, взяться за спасение этих птиц.
Когда корольки испустили дух, он вытащил их еще теплые тельца из клетки, некоторое время подержал на ладони, потом снова сунул в клетку и запер в стенной шкаф. Затем сразу же сошел вниз и как ни в чем не бывало сообщил служанке:
- Издохли.
Корольки - птички маленькие, слабые и легко могут погибнуть, но ведь ласточка, крапивник, черная синица тоже не силачи в птичьем мире, а ведь жили у него в полном здравии.
В доме, где погиб ткачик, трудно, должно быть, жить другим ткачикам. Точно так же и с корольками. И в том, что он дважды явился виновником гибели корольков, ему виделся перст судьбы!
- Конец, больше не буду держать корольков, - с усмешкой сказал он служанке, улегся на циновку в чайной комнате и стал возиться со щенками, которые забавно дергали его за волосы. Потом из шестнадцати или семнадцати клеток с птицами, стоявших перед ним, выбрал клетку с ошейниковой совкой и прихватил ее с собой в кабинет.
Стоило этой ошейниковой совке завидеть его, как она злобно округляла глаза, начинала крутить головкой и сердито щелкать клювом. Совка не притрагивалась к корму, если он глядел в ее сторону. Когда он подносил кусочек мяса, она хватала его, но так и держала в клюве, не проглатывая. Однажды он всю ночь напролет пытался ее переупрямить. Пока он находился рядом, совка оставалась неподвижной и даже не глядела на корм. Тем не менее голод давал себя знать, и ближе к рассвету она стала бочком придвигаться по жердочке к корму. Но стоило ему поглядеть на нее, как птица, только что с на диво хитрым и коварным видом - хохолок прижат к голове, глазки сузились! - тянувшаяся к корму, мгновенно поднимала головку, злобно щелкала клювом и как ни в чем не бывало отодвигалась. Он отворачивался и сразу же слышал, как совка снова придвигалась по жердочке к корму. И так продолжалось всю ночь, пока сорокопут звонким радостным свистом не возвестил наступление утра.
Он не испытывал ненависти к ошейниковой совке. Напротив, она доставляла ему приятное развлечение.
- Мне бы найти такую служанку, - сказал он однажды своему приятелю.
- Не слишком ли скромны ваши запросы? – ехидно возразил тот.
Он недовольно покривился и, отвернувшись от приятеля, стал звать сорокопута:
- Ти-ти, ти-ти.
- Ти-ти-ти-ти, ти-ти-ти-ти! - перекрывая все звуки, громко отозвался сорокопут.
Сорокопут - такая же дикая птица, как ошейниковая совка, но он безмятежно поклевывал корм на глазах у хозяина и ластился к нему, словно кокетливая девица. Достаточно было сорокопуту услышать его шаги, когда он возвращался домой с прогулки, или его покашливание, и птица сразу же начинала радостно щебетать. Когда сорокопута выпускали из клетки, он садился ему на плечо или на колени и весело хлопал крыльями.
Он ставил клетку с сорокопутом у своего изголовья вместо будильника. Когда начинало светать, сорокопут ликующей песней встречал любое его движение - переворачивался ли он на другой бок, протягивал ли руку, чтобы поправить подушку. Даже когда он глотал слюну, сорокопут и на это откликался. А громкий свист, которым сорокопут будил его, был веселый и пронзительный, как молния в утреннем небе. Перекликнувшись несколько раз с хозяином и убедившись, что тот окончательно проснулся, сорокопут переходил на тихое щебетанье, подражая голосам разных птиц.
«Сегодня тоже будет счастливый, радостный день». Эту мысль первым внушал ему сорокопут, а уж вслед за ним начинали весело щебетать остальные птицы. Он кормил сорокопута с руки. Проголодавшаяся птица набрасывалась на корм, больно пощипывая клювом его ладонь, но и это казалось ему проявлением любви!
Даже во время недолгого путешествия, если он останавливался на ночь в гостинице, ему снились его птицы и зверюшки, и он в тревоге просыпался среди ночи. Поэтому он предпочитал не выезжать из дома. Должно быть, с годами привычка не покидать дом настолько укоренилась, что, отправляясь в гости или за покупками, он уже в пути начинал скучать и нередко с полдороги возвращался домой. Чтобы скрасить одиночество, он выходил из дома не один - если в тот момент у него не оказывалось спутника, он на худой конец брал с собой служанку.
Вот и сегодня, отправляясь поглядеть на танцы Тикако, он прихватил с собой служанку, нагрузив ее корзиной с цветами, чтобы отрезать себе путь к отступлению. Теперь ему уже неудобно было сказать: «Пожалуй, не стоит идти на представление, вернусь-ка я лучше домой».
Танцевальный вечер устраивала одна газета. Это был своего рода конкурс, в котором должны были принять участие четырнадцать не то пятнадцать танцовщиц. Последний раз он видел, как танцевала Тикако, два года назад. С тех пор она настолько деградировала, что ему не хотелось даже глядеть на сцену. То, что сохранилось в ее танцах от дикой, необузданной страсти, теперь смахивало на вульгарное кокетство. Ее танцевальные позы были невыразительны и лишены привлекательности.
Несмотря на заверения шофера относительно примет, он все же решил сам цветы не преподносить и отправил с ними служанку. Тикако передала, что очень хотела бы с ним повидаться. Но после увиденного на сцене он был совершенно не расположен к продолжительной беседе и решил заглянуть к ней во время антракта. Однако, оказавшись у входа в театральную уборную, он вдруг передумал и спрятался за дверью.
В щелочку он видел, как молодой мужчина накладывает ей на лицо грим.
Тикако сидела, закрыв глаза и слегка вытянув шею, словно отдавая себя целиком в руки гримера. Ее неподвижное белое лицо с еще не подведенными губами, бровями и веками напоминало лицо безжизненной куклы, лицо мертвеца.
Десять лет назад он намеревался вместе с Тикако покончить жизнь самоубийством. В те дни он без конца повторял, что хочет умереть, хотя никаких причин для ухода из жизни у него не было. Его мысль о смерти походила на пузырек пены, на мгновение всплывший на поверхность его жизни закоренелого холостяка, окружившего себя животными. И в Тикако, которая в ту пору лишь витала в туманных грезах ожидания, что кто-то придет и откроет ей радости этого мира, но еще не жила по-настоящему этой мыслью, он почувствовал подходящую напарницу для самоубийства.
Тикако с безразличным выражением лица, словно не сознавая смысла происходящего, наивно кивнула головой в знак согласия.
- Только крепко свяжите мне ноги, чтобы не хлопали полы кимоно, когда мы вместе будем падать со скалы, - это было ее единственной просьбой.
Связывая ей ноги тонким шнурком, он в который раз изумился их красоте и подумал: «Все, наверное, будут говорить: какую красавицу выбрал он в подруги для самоубийства!»
Она легла на край скалы, повернувшись к нему спиной, непроизвольно закрыла глаза, слегка вытянула шею и молитвенно сложила руки ладонями вместе. В этот миг мысль о сладости небытия пронзила его, словно молния...
«Нет, не умру!» - вопреки этому мысленно воскликнул он.
Он, разумеется, с самого начала не намеревался ни убивать, ни умирать.
Не знал он и о том, всерьез ли Тикако собиралась покончить жизнь самоубийством или просто хотела подшутить над ним. Судя по выражению ее лица - ни то, ни другое.
Была середина лета, и день уже клонился к вечеру.
Он почему-то страшно перепугался и с тех пор даже во сне не помышлял о самоубийстве и, уж конечно, перестал говорить о нем. В тот миг в глубине души он подумал: что бы ни случилось, я должен быть всегда благодарен этой женщине.
Лицо Тикако, которую гримировал молодой мужчина, напомнило ему то давнишнее выражение ее лица, когда она молитвенно сложила руки ладонями вместе. Именно это пригрезилось ему и когда он ехал в машине на танцевальный вечер. Даже ночью, когда он вспоминал ту Тикако, ему начинало казаться, будто вокруг него яркий солнечный летний день.
- Но все же почему, несмотря на это, я теперь прячусь за дверью? - пробормотал он и пошел прочь по коридору. Какой-то человек по-приятельски кивнул ему. В первую минуту он никак не мог припомнить, кто бы это мог быть?
- Хорошо задумано, не правда ли? Когда собрали многих танцовщиц, на их фоне особенно заметно, как хороша Тикако! - воскликнул тот в сильном возбуждении.
«Ага, вот это кто!» - вспомнил наконец он. То был аккомпаниатор - муж Тикако.
- Как дела? - спросил он у аккомпаниатора.
- Да вот хочу зайти к Тикако поздравить ее. По правде говоря, в конце прошлого года мы развелись. Но я по-прежнему восхищаюсь ее выдающимся талантом. Прелестно, не правда ли?
Надо бы и мне найти какую-то усладу в жизни, подумал он, внезапно ощутив, как что-то стеснило ему грудь. И тогда в его памяти всплыла одна фраза.
У него как раз лежала за пазухой книжка посмертно изданных дневников шестнадцатилетней девушки. Последнее время ему доставляло особое удовольствие читать юношеские или девичьи сочинения. Мать девушки, которая, по-видимому, обряжала ее и накладывала грим на лицо усопшей, приписала одну фразу в конце последней записи в дневнике, сделанной девушкой в день ее смерти. Вот она: «Лицо, которого впервые в жизни коснулись белила и румяна, подобно лицу невесты».
[1] Дзабутон – плоская подушечка для сиденья на полу.
[2] Оризии - мелкие рыбки (от 2 до 5 см). Подробней см.: http://www.internevod.com/rus/academy/bio/k_fish/oryziatidae.shtml