Note: текст писался (а) на заказ, (б) от чужого (женского) имени и (в) в качестве студенческого реферата по истории. Слово "традиционный" везде следует читать как "архаичный". Выводы совершенно бездарны, злободневно-политичны (весна 2000 года), и не в них дело.
Прежде всего - хотелось бы отметить, что название "особенности фашистской пропаганды" характеризует предложенную тему слишком однобоко. В узком смысле слова под фашистской пропагандой следует понимать внутреннюю информационную политику Италии времен Муссолини; если же пользоваться вульгарной трактовкой слова "фашизм", то, по всей вероятности, имеются в виду страны Оси и их союзники времен Второй мировой войны. Таким образом, чтобы не нарушать общности, я приняла не вызывающий особых разногласий термин "режимы агрессивного национализма".
Осмысление всякого исторического феномена с течением времени подвержено двум тенденциям. Во-первых, сглаживается острота морального, эмоционального его восприятия; во-вторых, становится возможным наблюдать исторический феномен отстраненно, даже не "со многих сторон", а как бы из нового измерения, как земной ландшафт наблюдается из космоса: ни одна деталь не загораживает другую.
В этом смысле особенности пропаганды стран Оси нельзя рассматривать вне следующих неочевидных аспектов:
- истинных национальных традиций (архетипов,
менталитетов) соответствующих территорий и
народностей (в опровержение мифа о "фашистской
заразе" - об универсальной "идеологии
для бедных");
- теоретической базы и исторической
практики агрессивного фундаментализма (ибо
ни один уважающий себя режим Оси не
ограничивался чистым национализмом, всегда
подводя под него некий умозрительный или
"хорошо забытый" концептуальный базис);
- истории public relations в XX веке и, в частности,
произошедшего в середине века в области
коммерческой рекламы перехода от "продвижения
товара" к "продвижению образа" -
перехода, объясняющего ту эффективность
"раскрутки" сырых и эклектичных
идеологий, которую историки-марксисты
традиционно объясняли низким культурным
уровнем и маргинализированных, и
устойчивых средних слоев центрально-европейского
общества.
Далее мы рассмотрим последний пункт подробнее.
Рассматривая ту почву, на которой взросли европейские режимы агрессивного национализма, мы обнаруживаем, что и в Италии, и в Германии в двадцатых годах произошли государственные перевороты, сопровождавшиеся массовой поддержкой - это демократическая революция 1918 года в Германии (Веймарская республика) и "поход на Рим" Бенито Муссолини в 1922 году.
С одной стороны, экстремальные обстоятельства смены государственной власти логичным образом ассоциировались с экстремальной необходимостью этой смены и экстремальной ответственностью революционных правительств. С другой - кризисное положение экономики, разрыв хозяйственных связей (как довоенных, так и военного времени), активизация профсоюзов означали крайне ограниченную свободу маневра этих правительств. "Пробуксовка" реформ, высокий уровень коррупции, раздробленность власти еще ближе подводили к мысли о том, что западного уровня жизни "ревущих двадцатых" (растущие на сотни процентов в год курсы акций, полная занятость, дешевый колониальный импорт, авиация, радио, звуковое кино и джаз:) невозможно достичь традиционными либеральными методами, что англичане и американцы пользуются несправедливо достигнутым преимуществом.
Противоположный исторический пример был подан с Востока. Несмотря на все позднейшие заявления советского правительства о его нетерпимом отношении к фашизму (и нацизму), Рапалльский договор 1922 года и последующий договор 1926 года закрепили за Германией роль основного партнера СССР в Европе, а Италия в феврале 1924 года вообще стала вторым европейским государством, де-юре признавшим большевистское правительство (и была бы первым, если бы не нерасторопность Бенито).
Нелишне вспомнить, что и Гитлер, и Муссолини были выходцами из социалистических партий, а дуче впоследствии даже заявлял: "Лучшие мои соратники - это бывшие коммунисты". С переводом политической борьбы в силовое русло и поляризацией общества авторитарные, агрессивные качества стали востребованы с обеих сторон конфликтующих политических группировок. Впоследствии в Италии все профсоюзы и партии были просто ассимилированы "Союзом борьбы", а в Германии объединение левых сорвалось, потому что потенциальные союзники КПГ по "антифашистскому фронту" обвинили последнюю в несоразмерных электоральному потенциалу претензиях на главенство. Таким образом, лишь модель силового подавления оппозиции, тотального государственного регулирования была востребована массовым сознанием, и именно в этой плоскости могла идти дальнейшая конкуренция сил, претендующих на власть.
Предпосылки для так называемой "маркетинговой революции" в коммерческой рекламе на Западе сложились с формированием устойчивой структуры промышленного производства. Массовое тиражирование однотипной индустриальной продукции сделало различия в качестве конкурирующих товаров несущественными; для достижения дополнительных преимуществ следовало приписать товару какие-либо новые, нематериальные, неочевидные качества, передаваемые новому его обладателю актом купли-продажи. Тот факт, что ценность обертки оказалась столь очевидной для массового сознания, можно объяснять по-разному - "психологией потребления" ("вещизмом"), "нравственной пустотой", архетипически унаследованным первобытным фетишизмом, возможностью суррогатной самоидентификации - но эти различия не лежат в плоскости нашего анализа. Важно то, что "лейбл", символ причастности к группе оказался экономическим, материальным фактором.
В то же время процессы монополизации не обошли стороной и Восток (Восток в широком смысле - по отношению к Западной Европе и Северной Америке). Но если в странах развитого постиндустриализма на первое место вышли экономика и маркетинг, то на Востоке их заменили политика и пропаганда, а пару "деньги - товар" заменила пара "лояльность - безопасность". Сейчас, по прошествии полувека, можно говорить об отсутствии какой бы то ни было принципиальной разницы между, например, нацизмом, фашизмом и сталинизмом; но там, где эти режимы должны были обеспечить себе массовую поддержку, такая разница должна была быть создана искусственно и играть роль "товара-образа", определяющего цену на 90% за счет игры на субъективных предпочтениях.
Когда мы говорим о коммерческом продукте, имеют смысл рациональные субъективные вкусовые предпочтения. Я могу сказать, что мне нравится грейпфрутовый сок, потому что он горький, и не нравится апельсиновый, потому что он кислый; и то, и другое объяснимо и поддается химическому анализу. Что же касается идеологии, картины мира, то одновременно рациональных и субъективных критериев ее оценки просто не существует - либо она непротиворечива внутренне и корректно объясняет окружающий мир, либо она не имеет никакой внутренней практической ценности. Приписать идеологии какие-то субъективные, "вкусовые" свойства можно, лишь апеллировав к иррациональному началу, к чему-то необъяснимому и не нуждающемуся в объяснениях.
В первом приближении можно выделить три таких начала:
- инстинктивное (не-сознательное);
- мистическое (не-естественное);
- традиционное (не-современное).
Все они характеризуются значительной удаленностью от привычного мыслительного пространства среднего человека; это та область, где проще всего пойти за авторитетом и принять на веру, область, где рабочие гипотезы очень легко застывают в теории, не подлежащие опровержению.
Следующий шаг в продвижении товара-образа - это вытеснение объективной реальности за пределы восприятия. Иначе говоря, после первого этапа "завоевания рынка", привлечения внимания следует второй - устойчивое закрепление привитого стереотипа, закрепление идеологии, а не практики, в качестве критерия истины.
Здесь идеология намного более уязвима, чем на первом этапе. Единожды "сломав" барьеры, отделяющие очевидное от абсурдного, пропаганда вынуждена постоянно поддерживать их уже извне, искусственно, и прилагаемые усилия здесь измеряются не запасами, а потоками. Таким образом, жизнеспособность суррогатной идеологии в конечном счете опирается на экономическую и политическую жизнеспособность насаждающей ее системы, и наоборот - идеологическое поражение такой системы невозможно без ее экономического и политического поражения. Здесь возникает своего рода "наркотическая зависимость" системы от объема информационной обработки населения, обеспечивающей лояльность. Ее острота тем выше, чем более искусственна насаждаемая идеология, чем больше в ней процент "новой веры", не опирающейся на национальные традиции.
Пропагандистская стратегия нацистской Германии оказалась концептуально ближе всего к маркетинговой стратегии снижения издержек - то есть стратегии упрощения, удешевления и унификации продукции, массовых продаж, агрессивной рекламы. Исследователи выделяют два характерных признака такого подхода:
- принцип простоты. "Секретом
эффективной пропаганды является отказ от
стремления говорить о многих вещах и
сосредоточение всех усилий на немногих
вопросах. Необходимо постоянно обращать на
них внимание народа... до такой степени,
чтобы они стали понятны любому человеку с
улицы" - утверждал Геббельс ([2]).
- принцип размаха и концентрации. "Тотальное
воздействие на народ, обеспечение единой
реакции на события," - так определял
задачу пропаганды руководитель
национального радиовещания рейха Дресслер-Андресс
([2] - стр.340).
Как и в маркетинговой стратегии минимизации издержек, важным аспектом такой пропаганды признается ее поточный, индустриальный характер, обеспечивающий массовость и дешевизну. Акцент делается на технологию. Владимир Ульянов говорил о важности кинематографа, Йозеф Геббельс - о принципиальном значении радиовещания для "социальной революции" в Германии.
Причинами преобладания такого подхода являются следующие факторы:
- доминирование в обществе силовой модели
власти и подчинения (а не харизматической (итальянской)
или патерналистской (испанской)), берущей
начало от прусских армейских традиций и
объединения Германии Бисмарком "железом
и кровью";
- доминирование индустриального образа
жизни, частично унаследованного от Второй
империи, частично культивируемого всеобщей
трудовой мобилизацией ("Бог всесилен и
велик, и Крупп - пророк Его");
- отсутствие или недопроявленность более
древних доминант социального устройства и
государственности, чем две указанные выше.
В то же время это отсутствие или игнорирование более значимых традиций во многом развязывало правящей элите руки: с одной стороны, для причудливо эклектичных построений "Мифа XX века", замешивающих индоевропейскую языческую символику, антихристианство прагерманских племен (с одновременной попыткой "ревизии" католицизма подчиненных НСДАП движением "Немецких христиан"), эсхатологические настроения "Заката Европы", антисемитизм как бунт против "еврейского капитала" и "еврейского коммунизма"; с другой - для легковесного отношения к ним как к "личной точке зрения" Розенберга, причудам экспрессивного и легковозбудимого фюрера (этически-интуитивного экстраверта) - в общем, как к своего рода игре в бисер ("Доктрина существует для массы... элита стоит выше доктрины" - Раушнинг, [2] - стр. 271), за которой должно было стоять более весомое, ощутимое начало. Этим началом стал агрессивный сексуальный инстинкт - самое примитивное и доступное из трех перечисленных иррациональных начал. Культ грубой силы, неоднократное отождествление немецкой нации с мужским началом (остального мира, соответственно, с женским), постоянная открытость индивида для наблюдения и убеждения извне, создающая ощущение наготы - все это говорит о доминировании инстинктивного начала. Признаки примитивизации идеологии - это и вырождение ницшеанских идеалов "сверхчеловека" в конкретные политические программы, и вырождения мессианских теорий расового превосходства в примитивную евгенику, и вынужденное перепрофилирование "лагерей перевоспитания" в "лагеря смерти" - за полной неудачей проекта.
Стратегия "минимизации издержек", искусственная, универсальная, легковесная, хорошо раскрученная "идеология быстрого приготовления" начала буксовать уже в середине войны - с первыми несбывшимися обещаниями фюрера. Симптомы абстиненции были заметны уже в период Сталинграда, и покушение на Гитлера в 1944 году было сигналом того, что разочарование дошло до самой высшей точки правящей элиты. Последним штрихом картины стала кремация отца германской нации в бензине - искусственном топливе, не оставляющем сажи и пепла.
"Маркетинговая стратегия" последней Римской Империи выглядела принципиально по-другому. Богатая национальная история, столетия Рима в роли политического, а затем духовного центра Европы, наконец, различия в культуре и менталитете народов романской и германской групп послужили тому, что во главу угла встала не агрессия, а харизма, не программа, а яркая личность, "воля".
Центральной идеей стали лозунги "Долой обыденность!" и "Да здравствует праздничность!" [6]. Образцом для подражания стала Римская империя эпохи Нерона, социальный идеал был сформулирован как "социал-корпоративное государство".
Некоторую роль в этом сыграла и личность самого Муссолини, намного менее прагматичного, чем Гитлер, и потому зачастую компенсировавшего практические неудачи своего правительства театральными декламациями наподобие следующей: "Я слышу голос моей крови... когда я доверяюсь своему инстинкту, он меня не обманывает" ([3] - стр. 7).
Театральность и театрализация действительность, псевдоаристократизм вместо заигрывания с идеей "социальной революции", "комедия масок". Основной акцент в пропаганде был сделан не на недостаток информации, а на ее избыток, на перегрузку воспринимающего сознания деталями, своего рода "идеологическое барокко". "Карнавальная голова нелепо волочится за пьяным Альберто - образ безвкусицы. Кажется, нельзя адресовать божественной Италии худшего упрека, но это олицетворяло... "состояние карнавальности", неотделимое от муссолиниевских времен" [6].
Состояние "после карнавала" привело к не меньшему психологическому стрессу, чем это было в Германии, но "театр" по крайней мере позволял не игнорировать внешний мир, а давать более или менее адекватный ответ на отклонение желаемого от действительного - на то, чтобы "сделать что-нибудь, чтобы поднять моральное состояние людей... Обратиться к сердцу итальянцев. Дать им понять, что речь идет не о фашистской партии, а о Родине, вечной, общей для всех, стоящей над людьми, временем и фракциями" ([3] - стр. 237).
В этом смысле фашизм оказался более устойчив, чем нацизм, в нем оказалось больше неочевидного "сухого осадка". Опросы общественного мнения и через пятьдесят лет после войны показывают, что процент симпатизирующих дуче в Италии заметно выше, чем процент ультра-реваншистов в Германии - и это, как мне кажется, самый главный признак большей основательности, эффективности пропагандистской кампании.
Фактически, ни режим Франко, ни режим Хирохито не были режимами националистического фундаментализма в полном смысле этого словосочетания. Большая часть населения Японии и Испании не оказались затронутыми ни политикой национальной или расовой чистоты, ни агрессивной пропагандой каких бы то ни было абстрактных идей. Основной доминантой обоих режимов стал традиционный феодальный патернализм. Пропаганда там не имела масштабного характера, была не "наступательной", а "оборонительной". "Последним ответом на неопровержимое ресурсно-технологическое превосходство противника является обращение к консервативным ценностям. Так было в Японии 1945 года, когда имперская пропаганда не уставала повторять: 'Наше главное богатство - это... люди, верные традициям" ("Энола Гэй" - цит. по [7]).
Ни мирным путем изжившая диктатуру Испания, где до сих пор сильны позиции бывших сторонников Франко, ни даже потерпевшая поражение Япония не испытали поэтому того психологического шока, той опустошенности, того комплекса вины, который был пережит немцами. Уже сейчас в западных учебниках истории Япония предстает не "агрессором", а "жертвой ядерной бомбардировки". Образ "самурая-оккупанта" жив сейчас разве что в Китае и Северной Корее, а идея национального превосходства японцев "для внутреннего потребления" никуда не исчезла, лишь переместившись из военно-политической области в экономическую.
Мы видим, что феномен агрессивного национализма как мощной исторической силы не возник в одночасье на пустом месте - ему предшествовала длительная эволюция ценностей и предпочтений массового сознания в общемировом масштабе. Выбор конкретных наций между либеральным постиндустриализмом и агрессивным национализмом был предопределен всем предшествующим развитием истории; проблема, однако, состоит в том, что РЕЗУЛЬТАТ этого выбора обладает гораздо меньшей степенью определенности - он является предметом выбора между абстрактными образами, предметом ситуации, предметом срежиссированного спектакля, рекламной кампании; фактически - предметом массовой культуры. Один и тот же уровень жизни, один и тот же уровень образования в течение сравнительно длительного срока может обеспечить и социал-демократия, и laissez faire, и даже политика автаркии и железного занавеса; и потому исход ситуации решает умение управлять психологией массового сознания.
Возможно, что когда-нибудь высокий уровень образования и легкость избирательного доступа к средствам массовой информации сведет фактор "толпы и манипуляции толпой" к минимуму; для того, чтобы в этом убедиться уже сейчас, достаточно сравнить облик российских электронных СМИ, российского Интернета и Интернета, к примеру, англоязычного. Впрочем, это предсказание чем-то сродни марксистскому "каждому по потребностям" и слегка отдает утопией. Пока же не следует недооценивать опасность возникновения из небытия идеологических "пузырей" ничем не ограниченного политического веса.
1. "Муссолини - диктатура и демагогия".
Белоусов Л.С. - М., 1992
2. "Германский фашизм". Галкин А.А. - М.,
1969
3. "История фашизма в Италии". Лопухов П.Р.
- М., 1977
4. "Франко". Престон П. - М., 1999
5. Биография Икуо Ояма под ред. С. Китадзава -
М., Изд.иностр.лит., 1958
6. "Антифашистские метафоры Федерико
Феллини". Бачелис Т. - "Независимая
газета", прил. "Кулиса НГ" +3(45), 18
февраля 2000 г.
7. "Человек
после эпохи гуманизма". Романовский А. -
"Независимая газета", прил. "НГ-религии"
#21(44), 10 ноября 1999 г.