Как-то раз я ехал в поезде в одном купе со стариком – эвенком (русские раньше их называли тунгусами). Мы быстро познакомились, выпили, закусили и разговорились. Мало-помалу я постарался перевести наш разговор с малоинтересных мне предметов на тему, которой я в то время очень был захвачен, - на шаманство. Зная, что предки моего спутника в течение многих столетий, если не тысяч лет, шаманили на просторах Сибири, и даже они-то и дали миру само это звучное слово - шаман, я надеялся выведать у старика побольше, а заодно и поделиться с ним своими мыслями.
К моему удивлению, старик воспринял эту тему прохладно, хотя и без отторжения. Разговорить его было совсем непросто: видно было, что он давно уже ни о чем таком не думал, и думать не хотел. На мои вопросы он отвечал не то, чтобы уклончиво, но как-то поверхностно и слишком кратко. Но я не отступал и принялся высказывать ему свои взгляды, по большей части, конечно же, глубинно-философского характера. Эвенк внимательно слушал - видно было, что он из образованных. Наконец, я заметил в его глазах огонек интереса и, может быть, даже легкой иронии. Он вышел покурить в тамбур. Потом вернулся, сел и, положив руки на столик, уставился в окно...
Я ждал. Помолчав некоторое время, старик сказал, что, наверное, все мои соображения правильны, но все-таки, на его взгляд, шаманы, в первую очередь, были врачевателями. И он рассказал мне следующую историю...
* * * * *
...Когда-то давным-давно на севере сибирской тайги жил со своей красавицей-женой шаман Налега. Рослый был, сильный и в охоте выносливый. Даром, что молод, был он очень уважаем во всех окрестных родах. Каждый раз, когда он брался за дело, больной выздоравливал, поправлялся, на ноги поднимался. Не было того недуга, которого наш Налега не смог бы бороть. А ведь шаманом он, по сути-то, и не был. Так уж прозвали его, за то, что лечит хорошо. А лечил он травами, настоями, смесями разными, да заговорами помогал. И заботлив был - никогда больного не оставит, пока не уверится, что тот живет, а не болеет. Конечно, и плату брал соответственную.
А вот отец у него был настоящим шаманом. Только Налега об этом от людей знал, сам он с малолетства без отца рос. Тот в тайге пропал - ушел на охоту и не вернулся. Долго его тогда искали... Воспитал Налегу его дед по матери, он поведывал ему секреты разных трав, грибов, корений... Про болезни людей рассказывал. Крепчайшая у Налеги оказалась память, дед нарадоваться внуком не мог - тот сызмальства все научения влет усваивал: раз и навсегда. А интересно как ему было: битый день с растениями возиться мог. Перед смертью сказал дед внуку: "Во всём живом лечебные свойства сокрыты. Твоя задача - знать эти свойства, находить и придавать им силу". Многие врачебные секреты Налега сам впоследствии обнаружил.
А вот заговорам его никто не учил: сколько Налега не просил у деда, тот отвечал, что у каждого свои слова заговорные, и они приходят, будто всплывают откуда-то изнутри. И действительно, когда отважился Налега в первый раз плохую рану залечить, уже после дедовой смерти, заговор будто сам собой в нем заговорил, полился как вода из целебного родника. Быстро тогда рана рваная затянулась. И стал Налега лучше всех в окрестностях врачевать, даже бывалые шаманы с ним несравнимы были.
От отца остались в чуме у Налеги преогромный бубен, колотушка и шаманская маска. Частенько он их рассматривал, маску примерял, в бубен поколачивал, так, от нечего делать. Шаманить не пытался - лечить у него и без того выходило. Да и страшновато было - не раз он видел, как шаманы пляшут, трясутся-бьются в неистовстве, бредят, и не по себе ему становилось, отталкивало его это. Но в глубине души Налега знал уверенно: попробует камланить - и у него получится, не хуже окрестных шаманов. Он чуял в себе эту силу, наверняка он от отца это перенял.
Однажды сидит Налега в чуме с женой. Трубочку покуривает, любуется огонечком... В тайге зима, стужа эти дни хозяйничает - не припомнить больше такую. Бывалые охотники, и то испугались холода: из чумов не выходили, пищи не добывали, глаза от жен и детей прятали, те с упреком смотрели: запасы выйдут, – теплом не насытишься. Но охотники знали: не долго стоять такому морозу, можно и переждать. Хорошо в чуме, за толстыми шкурами, от холода и ветра прятаться. Хорошо, легко и у Налеги на душе. Запел он старое предание, протяжно и гортанно. Сам покорился песне, раскачивается в такт, и тень свою по чуму раскачивает. Подхватила и жена. Поют, забылись совсем, потерялись в словах-событиях давних...
...Оборвалась песня собачьим лаем. Вваливается в чум Калтан, знакомый Налеге охотник. Запыханный весь, да еще в снегу. Поздороваться еле успел; выручай, говорит, Налега, сын заболел - на шкурах мечется лежит в жару. Взял Налега, не раздумывая (Калтан богатый - щедро заплатит), сумку с травами сухими да мазями, и вышел вслед за гостем. А жена одна осталась песню допевать, чаек попивать, да предвкушать гостинец - награду за лечение.
Только ночью вернулся Налега. Жена уж тревожиться начинала. Плох мальчик совсем, говорит. Жар у него, будто огонь в голове запалили. Кашляет да ухает, словно старый филин. Нос не дышит - будто глиной забит. И бредит, громко бредит, как умалишенный. Горло красное - обожжено простудой. Глаза горят нездоровым блеском. Дитё еще совсем, жалко. Да я его настоями горячими напоил, горло мазью внутри промазал - должны мои средства болезнь отогнать. Награды пока не брал, упредил Налега вопрос, и добавил тихо: там видно будет.
Ранним утром отправился Налега в Калтаново становище. Видит: мальчику полегчало - крепко спит, тихо сопит, редко кашлянет. Жаром прежним уже не мучается. Родные благодарят, награды суют да сулят. Но Налега отказывается, - кашель с Калтанова сына сходить не хочет. Напоил он его чем-то, вновь помазал, заговором закрепил. Посмотрим, говорит, до вечера, и ушел к своему чуму...
...Стужа проклятая не проходит. Откочевал Налега к семье больного мальчика поближе, чтобы чуть что - быть рядом. Целый день снадобья перебирал, да готовил. Неразговорчив был...
А вечером - Калтан снова у него. Испуганный, слова речью с трудом вяжет, за голову хватается. Помогай, говорит, Налега, ничего не пожалею, у сына новая горячка. Берет с собой Налега все снадобья, на лыжи - и к мальчику.
Вернулся позже прежнего. Мрачный весь, лицо бледное, угрюмое. Совсем парню худо, говорит. Уже не бредит, а кричит сдавленно. Глаза открыты, и не моргают почти. То белеет, то краснеет личико. Плачет громко. Кулачки сожмет - разожмет. Кашель, как лай у охрипшей собаки. Самыми сильными снадобьями напоил его. Целебной мазью всего натер. Заснул бедняга. Не знаю, не знаю, что будет завтра...
Долго не спал Налега - сидит у костра, отцовскую маску шаманскую мнет... теребит, разглядывает её, то так повернет, то вывернет этак. Всматривается в нее. Только под утро заснул ненадолго, да не выспался, и пошел к мальчику.
Тот вроде бы оправился после вчерашней горячки. Отступила лихорадка, и жар поутих. Крепко спит, снов не видит, только по-прежнему кашляет. Дождался Налега, пока мальчик проснется, в горло ему заглянул - а там краснотища прежняя. Смазал воспаление Налега, напоил мальчика настоем, заговором боль поуспокаивал... А у самого внутри сомнение червоточит, мучает. Не взглянёт Налега на родных мальчика.
Целый день просидел в калтановом чуме. Чаем угощался, курить запрещал, мясом подкреплялся, мальчика сам кормил. Тот проснется, улыбнется Налеге и дальше спать. Слабый совсем. Кашель горло рвет.
Под вечер только ушел Налега в чум к себе поспать. Да не спится... Сердце будто корягой придавлено. Душит в горле ком, как дым от гнилушек тлеющих. Теребят руки маску шаманскую, и взгляд в нее вперился – не оторвать... Жене тревожно, шьет рядом молча.
Прошел вечер, ночь подошла, никто к ним не пришел. Свалил сон молодого Налегу. Крепко свалил вместе с женой...
Вырвал обоих из небытия собачий лай. Протер глаза Налега, а в чуме уже Калтан: ничего не говорит, сказать не может, лицо как костяное всё, и во взгляде только ужас и отчаяние. Очень он любил единственного сына. Подошел к нему Налега, схватил плечо охотника большой своей рукой, иди, говорит, я за тобой приду. Тот ушел.
Присел Налега, в догорающие угли уставился, маску держит. Найди, жене говорит, мне бубен с колотушкой. Жена испугалась, будто недоброе почуяв: нет, ответила. Найди, тебе говорят. Подчинилась жена, отыскала бубен с колотушкой. Догорели угли. Взял он бубен, маску и колотушку, из чума вышел. Жена за ним.
Собаки заскулили. Луна этой ночью горела, неполная, но так ярко... Взглянули друг на друга молодые муж и жена. В ее глазах - страх. В его - решимость и злость. Она в рукав ему вцепилась, плачет. Не ходи, не ходи... Он оторвал от себя ее руку, в своей руке крепко сжал, а другой ей щеку погладил - холодная на морозе. Взглянул еще раз в её мокрые глаза, любимые. Иди, говорит, в чум. Повернулся, встал на лыжи, побежал...
Стужа пуще прежней. Тайга на морозе трещит, скрипит, ломит её зима. Бежит Налега по лыжне. За спиною колотушка об огромный бубен - постукивает, трется, бьется... Тень не отстает, лунная, огромная, по стволам могучих лиственниц проскальзывает... Вырвался из-под снега сбоку черный огромный тетерев, как будто из-под земли, захлопал крыльями, сел на сук, круглым глазом лыжника проводил. Ветер подул, верхушки деревьев зашелестели. Духи, харги будто проснулись, но не дрогнет Налега. Торопится... Хлестнуло по лицу колючей веткой. Вон он виден, костер, у Калтанова становища.
Недолго пришлось Калтановой родове Налегу дожидаться. Вот вышел он на поляну. Удивились люди, увидев с ним шаманское снаряжение. Великаном казался, бледным светом лунным выделенный во тьме. Не поздоровался, прошел прямиком к чуму мальчика. Взял его на руки вместе со шкурами, вынес к костру у чума, положил в стороне. Хворосту больше потребовал. Люди принесли. Бросил хворост в огонь: вырос тот, набирая силу, зарычал, пожирая дерево... Побеждает свет костра бледный свет луны, становище освещает, лица, лица, морозом жжённые. Чёрные зрачки в щелях разрезов. Шкуры, шкуры на чумах и людях. Искры сыплются от костра, уносятся ветром, гаснут...
Встал на колени, нагнулся Налега над мальчиком: бледное лицо почти мертвое, губы белые потресканные, дыхание будто судорогой сводит, пропадает, глаза открытые леденеют, из нутра хрипит. Жарища у него... Умирает мальчик. Провел Налега ладонью по его лицу, заклинание вымолвил, дотоль самому неизвестное... Настоем напоил еще раз, еще раз горло промазал. Бросил глаза на Калтана, тот понял его, мальчика в чум унес. Положил, и вышел снова: тяжкое его горе, а все равно любопытно... Бабка его сменила.
Молчание тишины... Подбросили еще дров. Сидит на коленях Налега, в огонь разгорающийся глядит. Люди вокруг костра. Ждут... Долго глядит, не ощущая на себе ожидания...
Жарко от костра.
- - -
Встал Налега-великан, людей глазами обходит, не держат те шаманского взгляда, отворачиваются, уходят в чумы. Оттуда смотрят. Взглянул на Калтана, и тот ушел...
Последнее лицо, глаза мутные, слезы стынут, губы подрагивают и шепчут: встретились глаза шамана с глазами матери мальчика. Долго смотрел на неё шаман, ничего кроме зрачков ее чернеющих не видел; сил набирался, - отвел глаза, и она ушла... Все разошлись по чумам.
Огромный костер остался, зарево от него – шаманский шатровый чум. В зареве как в огне. Надел Налега свою маску, бубен с колотушкой взял, огляделся окрест себя. На деревья... Выбрал лиственницу - большое, самое древнее дерево: смотрел на него, смотрел, глазами его испытывал... И тронул колотушкой бубен, раз, другой, третий... Быстрее, быстрей колотит. Гулко, гулко, громко бубен звучит-поет. Закружился шаман вокруг себя. Согнулся в пляске вокруг костра. Ничего не видит, кроме пламени, ничего слышит, только бубен свой. Землю стопами топчет, как пробить ее хочет, только это и осязает: ступни о землю, ступни о землю... Быстрее, быстрей, сильнее...
- - -
Топчет шаманская землю пляска. Будит колотушка бубен, ведёт-уводит звучанье сознание. Вспоминает шаман, вспоминает: исходят изподспуда горячие заклинания, горят, вырываются из него. Захрипел шаман, загорланил свою дикую песню-молитву: заполняет ей всё небо, в землю ей проникает, утекает ею в реках, в костре её нагревает... И в огне её сам горит... Жарко. В зареве как в огне... Уплотняется бубном воздух, землю ноги трут, растаптывают. Рассыпается от ударов снег, расходится от ударов гул - подхватываются ветром, уносятся прочь - в ночь...
В бубнеистовстве потерялся ум.
До травы, до желтой травы добился пляской шаман... До земли, до мерзлой земли... Глубже... До мира, другого мира, добился бубном шаман. В зареве как в огне... Кругами, кругами, кругами... Отплясывают в воздухе бубен и колотушка - будто сами, сами, сами, сами по себе - судорожный танец... Удары, краски, удары, удары... Искры, горящие заклинания. Удары кругами, удары... В бу-песнопении-пляске, в бубенном-плясо-пении - смешивается всё... всё...
- - -
Поднял взгляд на ночное небо. Звезды вскружились над головой. Движутся, летят кругами - вокруг Северной звезды. Быстрей и быстрей!.. Слились в сплошные звездные окружности-нити. Соединились широкой лентой и улетели куда-то... Беззвездным сделалось небо.
- - -
Смеет шаман. Дар сметь – источник шаманской силы. Воля, умение сметь; и только один звериный дочеловечий звук – отделяет его... На этой гРани шаман и камланит.
Бубен – его второе сердце – колотится... пульсирует... кровь в сердце шамана... быстрей, сильней, быстрее... Дробь дробит окружающий мир... распадается, распадается... Гулко - звонко - глухо - громко - тихо - тише-тише – Громко – громче! выстукивает бубен свою первобытную песню, песню без слов, нечеловечью – песню-позвоночник, удары-позвонки – хребет шаманского мира... песню - проводник сквозь, песню-путеводитель... Стучится шаман, стучится... в досель ему неизвестный мир... Кипит в горловине горла молитва, как разгоряченный рык медведя, первородного предка... Летят заклинания-птицы...
Удары сердца, удары бубна – хлопает крыльями бубен крылатый, несёт, уносит шамана... Кругами, кругами, удары... Довертелся в плясе шаман, допелся – прочь... душа его, прочь от тела, понеслась, понеслась, полетела... Горящие заклинания. В зареве как в огне...
- - -
Увидел шаман: распадается лес, отвалились ветви на землю, стволы голые остались. Потом и стволы рассыпались в кучи, те растворились... Унесло ветром чумы с собаками, подхватило и унесло, только искры за ними вслед. Растаял костер без следа. Бескрайняя тундра снега вокруг, небо с землей вдалеках сошлось... Горизонты волнами ходят, зыбкие, непонятные, – то ли есть они, то ли нету... Только то огромное дерево – лиственница – рядом стоит, высится над равниной. Нарушает дерево голь, будто земля в ней сходится, продолжается, к небу просится. Дупло большое в дереве, черное, зовущее... Залез туда шаман.
- - -
Пролез вниз до корневищ. Вылез под землей. Огляделся: равнина, редкий лес. То же небо, только всё серое - нависает низко, и плоское; то же солнце, только белое, как луна, только больше, ярче... Та же твердость под ногами. Замерло всё: безветрие. И тишина безвоздушная.
Побежал, зарыскал шаман по местности. Словно ветер носится, также быстро. Также быстро мысли в голове делятся, вырастают одна из другой, торопятся. Ищет, ищет шаман душу мальчика, воспаленную, умирающую. Найдет - вылечит, спасет – вырвет, вызволит из цепких лап. Обратно принесет. Знает это шаман. Знает сердца своего ударами, пляской - поиском.
Где? где искать душу мальчика?! Как узнать?..
Поколения по тропам, издревле по засечкам. Шарят глаза узкие по широкой равнине. Просят, просят о засечках, тропу значащих. Мечутся туда-сюда, гонятся за приметой первой.
Капля крови на желтой травинке – свежая на высохшей. Первая засечка притянула взгляд. Кровоточит она - капли падают. Кап, кап, ляп... Дальше - больше, засечки глубже. Кровоточат, кровь нездоровая, темная... По ним побежал шаман, не разбирая тропы. Сильней засечки кровоточат. Рваные - кровь - струями из них, как из глубоких ран. Сбегают по стволам змеями. Сильнее струи, быстрее... Дальше бегом... Кровь из деревьев в ручьи сливается, ручьи - в багровую реку. Мальчик мал - недуг большой. Вышел шаман на берег. Берестянка уж уготована - спасибо предыдущим.
Течение еле заметно... И сама река очень вязкая – плыть по ней тяжело, – и горячая, испаряется, над паром у шамана одна голова торчит: ничего ниже плеч не различит, только белый пар. Справа горы, скалы потресканные, слева чаща – густой сухостой. Безветренно, без движения воздух... Напористо, ловко гребёт шаман, но тихо движется лодочка... Смотрит вперед шаман, устье зовёт глазами – мальчик, его больная душа, там... Ниже горы, редеет лес. Душно становится, будто в чуме мальчика переполненном. Слева солнце – уже заходящее. Успеет ли до ночи, успеет ли шаман?..
- - -
Вросли горы в землю, лес исчез. Тундра вокруг снежно-розовая. Земли край с солнца краем встретился. Уже стала, мельче река. Уходит, течёт к горизонту. Река – лента – нить... И прямо в точку чуть заметную упирается. Движется точка вдоль горизонта - река за ней поворачивает. Быстрее гребет шаман - вырастает точка вдали. Превратилась в фигурку бегущую, – мальчика в нём узнал шаман. Реку режет весло, всплески ровные.
Другое пятнышко вдали от мальчика. Летит к нему... Птицей выросло. Ближе к мальчику. Птица черная, великанская, клюв и лапы огромные, сильные. Догоняет его быстро, крылатит хищными взмахами... Мальчик во всю прыть - навстречу лодочке, во всю силу и шаман гребет, а птица ближе, ближе становится. Ближе к мальчику - не уйдет, не уйдет... И шаману не успеть, не успеть...
Слышен мальчика крик. Пронзительный резкий детский. Спины когтистая лапа коснулась...
- - -
Лежит мальчик на шкурах в чуме, дрожит-трясется, ходуном ходит, вдруг судорога хватанула. Глаза выпучил - вот-вот выпрыгнут - прямо в чума костер. Будто камнем на миг обернулся. Застыл...
- - -
Упал мальчик ничком, снег собою примял. Вырвала птица одежды клок. Отцепилась. Вцепилась вновь...
Шаман из лодки выпрыгнул. Встал посреди реки - закричал, заорал, будто гром раскатал. Тундру криком своим объял, ураганным ветропорывом...
- - -
...И от этого страшного крика заплакали в становище дети - родова больного мальчика. Матери ладонями глаза им прикрывают, смотреть не велят - жутко. Сами лица воротят. Страшно такое видеть. Надрыв, нарыв... – тайга, и та будто бы отступает. Никогда камлания такого не было. Буйно пляшет шаман, одеждой хлопает, непонятные слова извергает... То ближе к огню, то дальше, шкуры опаляет, сам чуть ли не горит. Тень, тень, тень от него кидается в темноту... В бессознаньи кидает шаман дерево в пасть костра. Мужчин, и тех пробирает дрожь от блеска безумных глаз, от судорожных движений. Горланит, пляшет, рычит шаман... Все мысли вихрем безумным смешаны и забыты...
Кроме одной только мысли-помысла - вернуть к жизни больного мальчика.
Не жалеет себя шаман.
- - -
...И от этого крика содрогнулась птица, черными перьями сотряслась. Разжала когти от испуга, озирается рыбьим взглядом. Несется мальчик снова - выручай, шаман!.. И шаман бежит навстречу мальчику. Глазами удерживает опасность, оскалил зубы злобно, злобой весь объят... Все трое в одну кучу сближаются. Успеть бы...
Зацепила птица мальчика, оторвала от земли.
- - -
Прервалось дыхание у мальчика. Прервалось дыхание у матери. Она одна камлания не видела. На больного сына смотрела, гладила дрожащей ладонью... Сквозь слезы едва что видела, сквозь горе смела надеяться... Исчезло дыхание сына. Словно морозом в чум дохнуло. Подкосилась мать, упала... Оставили её силы.
Мгновение, другое, третье... Задышал мальчик часто вновь. Подняла снова голову мать.
- - -
Схватил мальчика шаман - выхватил из цепких лап. Убегай, убегай, мальчонок, не оглядывайся, беги!.. Закричала черная птица, закашлялась страшным кашлем, кашлем больного мальчика во много раз увеличенным.
- - -
Закашлялся без продыха мальчик, забился-заметался, как пойманный зверь в ловушке. Брызги изо рта летят... И вдруг ровно вновь задышал.
- - -
Перехватил шаман птичье горло, сжал его со всей силой. Птица замерла, кровью глазищи залились... Да как рванется! - оттолкнула лапами шамана, отбросила его, и тот упал на спину. А птица – снова за мальчиком.
Но быстро на ноги вскочил шаман. Подпрыгнул и схватил обе птичьи лапы, притянул к себе, к мальчику не пустил.
Завязались они схваткой в один узел. Перья черные отлетают - и куски шкуры тоже. Птица криком кричит, проклятья шаман орет. Она его клювом бьет, он ее зубами рвет, задушить норовит, глаза выцарапать, да те скользят и проваливаются...
Бой шамана -
- - -
...Бой бубна. Насилует тишину... Совсем обезумел шаман в истошной ломаной своей пляске... Страшная круговерть. Бьётся бубен-шаманское-сердце, бьётся – выбивается... Тугая жесткая дробь. Натянута до предела. И туже, – порвалась... Захлебнулся бубен в ударах, лопнул последним гулом, с колотушкой в костер был брошен. Тот только сильнее вспыхнул. Сброшена шаманская маска... А лицо – ещё страшнее, исступлением искажено, вздутые на нём жилы – словно жирные черви под кожей. Хриплый голос срывает горло. Хворост прогорает. Сбросил шаман шкуры-куртку – бросил в огонь вслед за бубном. А тот не разгорелся – раздымился больше. Безумствует шаман. Краснотелый, мокрый, - пот с него потоками, в зареве как огне, - свет, на нём отраженный... Вздулись жилы по всему телу – и там, где, казалось, их быть не должно. Казалось, вот-вот лопнут... Сорвался голос, – одно хрипение продирается наружу. Оскал, искривленный ненавистью. Глаза, глаза ничего не видят. Чуют люди недоброе, а подойти не смеют. Дым окутывает шамана...
- - -
Отбежал мальчик дальше от схватки. В лес забежал. Смотрит оттуда: от беспокойства подпрыгивает, кулачки друг о дружку бьет.
Устал шаман, слабеют его руки, слабеют его скулы, устала птица отбиваться, – не одолеть ей ярость шамана, к мальчику не вырваться. Собрала она последние силы, взмахнула крыльями кое-как, медленно тяжело взмахнула, и полетела над самой землей...
Видит мальчик: птицу-великана шаман не отпускает, – за лапы когтистые крепко держит. Бежит по земле и держит, боится, что птица за мальчиком погонится опять. Не сбросить птице его, не отцепить...
Летит она кругом над самой землей – шаман вслед за ней бежит, гигантскими шагами, вцепился, руки вытянув... Вдруг стала птица подниматься, медленно, но уверенно, выше-выше-выше – всё шире шаги шамана – взлетает она, и шаман... Вместе с ней от земли оторвался... Раскачивается над землей... Птица крылами тяжко машет, с трудом свой груз несёт. Один взмах, другой, третий... Удаляются... Улетают...
Всё, с последним светом Солнца, точкой, утопшей в небе, исчезла птица-смерть над горизонтом... Не отпустил её шаман.
- - -
Вздернул к небу руки шаман, и рухнул с разорванным сердцем.
Лицом в истоптанный снег.
Жар углей собой примял, погасив последний огонь, - искры в стороны отлетели.
Сжата судорогой в кулаках трава прошедшего года.
Короткий последний выдох: шаманский дух испустился...
- - -
Долго не решались люди приблизится к погибшему шаману. Снег начал падать к исходу ночи, а они все только поглядывали, да отворачивались обратно. Только когда совсем рассвело, подошли они к нему, усыпанному снегом, подняли с земли, с остывших углей кострища. Похоронили с почестями. Детям приказали помнить.
- - -
Мальчик спал, бредил во сне, до вечера. Отбредил, и поправился. Пропал жар, исчезли с горла краснота и кашель. Как заново родился. Родители от радости плакали. Родственники смеялись.
(Cтужа отступила... И больше зима не свирепствовала, расслабилась, отдыхала, – спокойно и степенно готовилась уходить... Всё, непонятно что, явственно, но неясно как, напоминало о весне. Весна впереди себя посылала свои незримые узнаваемые лучи.)
Допытывались у мальчика люди, что с ним происходило, как так удалось шаману Налеге его спасти. Да он не помнил ничего...
Жену Налеги одну не оставили. Дядя мальчика, брат отца его, Хорболь взял ее себе в жены. Сначала - в благодарность (родственники уговорили, чтоб не бросать ее), потом полюбил по-настоящему. Родился вскоре у них сын, только не его, а погибшего шамана, такой же смышленый и любопытный. А после и сам он детей с ней наделал. Долго она горе не могла забыть, думала, плакала по ночам, но все ж таки смирилась, оправилась потом, полюбила нового мужа, расцвела, красавицей, как и прежде, стала. И зажила их семья счастливо и богато.
Давным-давно это было. На севере Великой Тайги...
* * * * *
Старик закончил свой рассказ. Я долго молчал, глядя в пустой стакан. Укладывал в уме все, что услышал, и было уже спросил: а как до людей дошла та часть истории, в которой приведен шаманский бой со смертью – ведь мальчик ничего не запомнил?.. Но, взглянув на старика, я увидел, что он спит, отвернувшись к стенке. Я не стал его будить, и подумал: какая разница... И еще я почему-то подумал, что он, наверное, тоже врач.
Колеса отстукивали свой железнодорожный бит. Вдоль дороги мелькали деревья, за ними лежала снежная степь. Следующая станция была моей. Я тихо собрался... Старик спал; его станция была дальше. Я вышел, не попрощавшись... Я так никогда и не смог понять, почему я не попрощался.
(с) Юрий Табатин, ноябрь 1997 г.; ред. – сент. 2000