К концу апреля в Великой Гоби задул теплый ветер, и далеко-далеко, там, где небо сливается с землей, зыбко задрожали миражи. Возле оазиса, который пережил многолетние жестокие засухи, пасутся линялые, голые верблюды с побелевшими от солончака боками. Одни мирно лежат, повернув головы навстречу ветру, другие стоят, общипывая жесткие, облетевшие на ветру колючки. Тут, у этого оазиса, сменяются времена года, и верблюды переживают пору своей весны.
К северу от оазиса, на террасе - большая юрта знаменитого на всю округу верблюдовода - сурового, опаленного солнцем старика. А возле нее, тоненько попискивая, топчется привязанный к колу верблюжонок.
Тоскливый плач верблюжонка, подхваченный суетливым ветром, доносится наконец до слуха старой верблюдицы, и сердце ее замирает от жалости. Она стоит неподвижно, кажется, будто ей уже невмоготу носить свое усталое, старое тело. И впрямь, в стаде она - самая старая. Дитя далекой счастливой весны, она уже сама дала жизнь целому стаду - в нем она старшая и самая мудрая и потому знает, когда ему время отдыхать, а когда время пастись. Снег, гроза, солнце, ветер - все это давно ей прискучило. Но всегда волнует ее плач верблюжонка, звенящий над молодой гобийской травой. Бурая верблюдица стоит, изредка помахивает хвостом, и при каждом вздохе вздымается ее большое серое брюхо. Ветер обдувает дряблые, вислые губы. На висках бьются вздувшиеся жилы - они спускаются книзу вдоль шеи и переплетаются на груди. Верблюдица переступает с ноги на ногу, разминая замлевшие под тяжестью тела суставы.
Да, далеким сном обернулась теперь пора ее молодости. Вокруг, насытившись свежей травой, отдыхают верблюды, то и дело поглядывая на миражи синих хребтов.
В другом конце стада лежит черный самец. Прошлой зимой, когда камни раскалывались от стужи, он праздновал брачный гон. Обезумевший от страсти, с открытой пастью, носился он тогда с диким ревом и путал все окрест. А сейчас он лежит исхудалый и вконец обессилевший. Да, немало потрудился на своем веку черный самец!
Старая верблюдица покосилась на него краем глаза и испытала привычный страх. А ведь было время, когда она кидалась к нему, привороженная его могучей силой. Какое счастливое было время! Она паслась в широкой степи, рожала своих верблюжат на весенних террасах, берегла и лелеяла их, а услышав за далекими холмами их плач, бежала на него тряской рысцой.
Черный самец встал, передернул горбами и, обратив взгляд к далеким вершинам, стал мочиться. В такой позе теперь застывал он надолго. И только шаловливые верблюжата могли нарушить его покой. А ведь еще прошлой зимой, когда свистящей пеленой кружились метели, метался он по степи, оглашая утробным ревом окрестности. Зад его тогда был покрыт толстым панцирем мерзлой мочи, и широко вокруг тянуло от него удушливым запахом мускуса. Как бешеный зверь бросался он на молодых самцов стада, среди них не было ему равных, и потому обессилел он раньше других.
Вечернее солнце уходило за горы. Верблюды, повинуясь во всем черному великану, послушно брели вдоль русла замерзшей реки, едва успевая на ходу обрывать верхушки колючек. Черный самец, почуяв на расстоянии бурую верблюдицу, издал трубный рев, подобный летнему грому, и стал приближаться к ней. Но бурая была уже слишком стара для брачных игр. Сердце ее сжалось от страха. Чтобы не раздразнить самца еще пуще, она медленными шагами стала отступать от него. Потом бросилась прочь. Мелькая, позади оставались кочки, кусты, холмы. За бурой по пятам гнался самец. От его дыхания, казалось, покрывались инеем горы. Самец настиг бурую и цепко схватил ее зубами за пяточное сухожилие. Передние ноги верблюдицы бессильно подкосились, оскользнувшись о гальку.
Вечернее солнце двумя золотыми звездочками сверкнуло в ее зрачках, потом звездочки постепенно стали тускнеть и тускнеть, пока не закатились совсем.
Сейчас забыты и эти бурные минуты...
Черный самец чуть отошел и отряхнулся, перебирая тощими горбами. Время скрутило и этого великана. Бурая верблюдица снова поглядела в его сторону, но на этот раз уже не ощутила страха. Взгляд ее скорей был равнодушным. Тоскливый плач верблюжонка, привязанного у юрты хозяина, отзывался в ней тревогой. В старости, куда ни кинь глазом, все рождает тяжелое чувство прощания. Бурая верблюдица посмотрела на гряду синих хребтов Дарвийн, окаймляющих степь. Теперь и думать нельзя о переходе через эти горные цепи: круты и непреодолимы их перевалы. А сколько раз одолевала она их с тяжелыми вьюками между горбов, послушно следуя за хозяином! С годами силы стали ей изменять, на нее быстро находила усталость, после долгих переходов деревенели ноги. Когда такое, случалось, хозяин, схватив ее за морду и увертываясь от плевков, вливал ей в рот крепкой архи, которая преображала ее. И тогда перевал, над которым хороводились звезды, давался ей без труда. Верблюд, глотнувший водки, мог бы, пожалуй, и океан переплыть.
А теперь горы лишь навевают уныние.
У бурой верблюдицы есть только одно неизменное чувство. Его вызывает тоскливый плач белого верблюжонка, рождающий грустные слезы на старческих материнских глазах.
Степь уже поросла свежей травой. В чистом небе широко вокруг раздаются неугомонные птичьи крики. Снова пришла весна в родную Хойсын-Гоби. Издавна знакомы верблюдице волнующие запахи трав, она выросла в этой степи. Чуть южнее оазиса когда-то родила она верблюжонка. Тогда все стадо, желая чем-то облегчить ее муки, неподвижно стояло вокруг нее, как бы подпирая горбами бесконечное, низко нависшее над ней небо, которое, казалось, хотело раздавить ее. Бурая верблюдица билась от боли на мелкой гальке, омывая слезами отраженные в ее глазах солнце, горы и небо. Наконец родила она красивого верблюжонка с маленькими, словно две шапочки, горбами, а на макушке у него торчали редкие волоски. Плюхнувшись на землю, он изо всей мочи пытался подняться, но его передние ноги беспомощно увязали в сыпучем песке, а задние совсем не сгибались. Новорожденный неуклюже и долго барахтался возле матери.
Его рождение обрадовало стадо. Сгрудившись вокруг, верблюды тянулись к нему, обнюхивали его, но мать ревниво охраняла своего верблюжонка, сердито мотала головой и била о землю копытом.
Шло время. Малыш заметно подрос и жил уже в стаде. Но вдруг весна изменила себе: повалил снег, началась злая пурга. От непогоды верблюды укрылись в оврагах. Бурая держала своего малыша возле себя, своим теплом защищая его от студеного ветра. Прошло четверо суток, мрачных как бездна. На пятый день верблюды пришли на небольшую, уже заброшенную стоянку и залегли, тесно прижавшись друг к другу. Здесь-то и умер ее верблюжонок. Из чистых глаз матери катились горькие слезы, и к синему небу поднимался плач прощания. Из разбухшего вымени сочилось уже никому не нужное молоко и свертывалось на песке.
Самки стада, слыша плач своих верблюжат, не уходили на дальние пастбища, и только бурая верблюдица роняла свои одинокие слезы на степную траву. Где-то тут поблизости и то место, где расстался с солнечным миром ее озорной верблюжонок.
Погрузившись в воспоминания, бурая верблюдица стояла и глазами, полными слез, смотрела на Великую Гоби, которая даровала ей и ее детям жизнь. Как светло и ярко вокруг!
Снова в этот мир вернулась весна, и снова пришло время верблюдицам приносить потомство. Сейчас Бурая должна отсюда уйти. Она должна дойти до далекой долины, защищенной от ветров горами, и родить там своего последнего верблюжонка.
Бурая побрела вдоль пригорка. С каждым шагом тяжелели ее ноги и цель, казалось, все более отдалялась. Губы ее, которыми она недавно лизала солончак, пересохли. Все дальше и дальше уходила она от своего бурого стада.
Она взошла на пригорок, на нее повеяло пряными гобийскими травами, и она оглянулась. Ее стадо бежало за ней, за своей матерью. Перебравшись за пригорок она припустила из последних сил дальше, чтобы скрыться от стада. Дыхание и жизнь ее были уже на исходе.
Жизнь - это мгновение - пронеслась сквозь нее, как строптивый апрельский ветер, что свистел в ее гриве.
Перевод Х. МЭРГЭНА