В древности, в одном очень могущественном городе-государстве - с неизвестным сейчас названием - правил царь, который, помимо войны, богатства, женщин и прочих царских утех, любил поэзию и искусство, а особенно, просто обожал музыку. Однажды в честь победы над соседним государством он решил устроить для жителей и гостей своего города необычное развлечение - соревнование музыкантов.
Были приглашены музыканты со всего города и даже из других мест. Для них соорудили специальную сцену у основания холма за городом - амфитеатров тогда еще не было - перед сценой поставили кресла, в которых должны были сидеть судьи во главе с царем, а позади них простые зрители могли устроиться прямо на склоне.
День был солнечный и безветренный - идеальный для музыкального представления. Горожане предвкушали зрелище или, если быть точным, слушанье. Настроение у всех было замечательное, приподнятое. Все приходили в своих лучших одеждах. Женщины весело хохотали, болтая со своими подругами. Мужчины пока были более сдержаны. Вскоре все места на холме были заняты.
Собравшийся народ с нетерпением ждал судей. Наконец, в отдалении они появились в сопровождении певцов-поэтов и подыгрывающих им дворцовых музыкантов. Поэты один за другим и хором славили победы царя и воспевали его ум и доблесть. Царь выделялся среди других судей высоким ростом и сияющей короной. А одет он был как всегда - по-военному просто.
Когда судьи подошли к креслам, народ разразился приветственными выкриками. Все встали со своих мест. Главный судья - сейчас царь был в первую очередь именно им - обернулся и поклонился зрителям. И сказал при этом, что главный подарок городу им еще предстоит получить.
Некоторое время зрители шумели, шушукались, делясь друг с другом догадками, что за подарок приготовил царь. Затем, проглотив чью-то последнюю реплику, воцарилась тишина.
Из грота в холме, вырытым когда-то давно и неизвестно кем и зачем, вышел и поднялся на сцену первый музыкант. И хотя было уже совсем тихо, но показалось, будто стало еще тише.
Музыкант обвел глазами зрителей, дождался кивка одного из судей в знак того, что можно начать, и тронул струны музыкального инструмента. Зазвучала звонкая виртуозная музыка...
Вначале музыканта слушали внимательно. Потом на задних рядах, почти на самой вершине холма, послышался шум. Постепенно шум стал громче и перерос в ропот - уже среди всех зрителей. Люди затопали, загалдели... Один из судей махнул рукой в знак того, чтоб музыкант прекратил играть.
Музыкант послушно опустил инструмент, поклонился и стал ждать заключения судей. Ждать пришлось недолго - оценка предвещалась выкриками зрителей - один из судей поднялся и произнес:
- Твоя музыка пуста.
Музыкант еще раз вежливо поклонился и сошел со сцены, казалось, вовсе не удивленный и даже не огорченный.
(Пока выходит следующий музыкант, заметим, что, как и их царь, жители города, были отнюдь не профаны в музыке - напротив, они не только ценили мастерство музыкантов, но и умели отличать подлинную музыку от подделки, искреннюю игру от притворства и настоящий творческий порыв от лицемерного позерства.)
На сцену вышел музыкант с платком, завязанным на голове "по-пиратски", и щегольской бородкой на подбородке. За ним вышли два человека, поставили позади него табурет, а перед ним - установку из множества барабанов, и сразу же удалились. Зрители и судьи вопросительно зашептались. Горожане никогда не видели такого громоздкого музыкального инструмента. Видимо, музыкант был из другой страны. Один из судей спросил барабанщика, откуда он, и тот гордо ответил:
- Я приехал из Качергата.
Зрители затихли, судьи уважительно переглянулись, лицо главного судьи посуровело: Качергат был основным торговым и военным соперником их города-государства, хотя до прямых столкновений дело не доходило.
Музыкант вытащил из-за пояса палочки. Один из судей кивнул, и он сел за установку.
Барабаны зазвучали, заиграли, заговорили, запели - напористо, решительно, дерзко и в то же время так... музыкально. Ни зрители, ни судьи никак не ожидали, что барабанный бой может быть столь разношерстным, проникновенным и необычайно поглощающим... Перед ними в их воображении шли в поход бывалые солдаты, вышибая пыль из дороги, стучали копыта боевых коней, бряцали доспехи богатых воинов, гремели повозки с оружием, грохотали сотнями глоток марши, вихрем проносились воинственные гимны... Барабанное биение то сплеталось в тугую нить, то распадалось на отдельные удары, как сердце воина во время битвы. Перед глазами зрителей развертывались боевые сцены. Вот уже заклацали мечи, засвистел пронзаемый стрелами воздух, застучали от ударов, затрещали, раскалываясь, щиты, заревели проклятья, угрозы, истошно заржали кони, зашумела над полем битва... Придворные горнисты и дудочники, сгрудившиеся в стороне от судей, не выдержали и невольно и безотчетно заиграли, загудели в такт барабанам, пока их не прервал один из судей, запустив в них в ярости сандалетой, при этом представив, что это ядро, а сам он - устройство для ядро-метания. Битва тем временем разгоралась. Отчего-то всем было ясно, что это не просто битва, а решающее сражение между их городом-государством и ненавистным им Качергатом, из которого был музыкант-барабанщик. Бойцы клиньями врезались во вражеские ряды, разносилось их тяжелое дыхание - дыхание самой битвы, как от гигантского поддувала в кузнице войны и смерти. Прорывались сквозь дыхание боевые возгласы, резали слух и душу стоны и вопли раненых, в последний раз кляли врагов гибнущие герои... Хлюпала под ногами кровь, воины хрипло ухали, вскряхтывали от напряжения... Страшные звуки войны сливались в один её голос. Среди зрителей женщины в страхе закрывали лица ладонями, дети плакали, лица мужчин исказились так, что сразу было видно, кто боится, кто герой, а кто обычный воин, исполняющий свой долг перед городом-государством и перед самим царем. Побеждала то одна сторона, то другая, перевеса не было ни у кого... Зрители волновались. “Что же с нами будет?” - крикнул какая-то женщина. Люди ждали. Напряжение нарастало. И хотя бойцы изнурялись все больше, и на глазах слабели их натиски, битва не прекращалась... Кто-то должен был уступить. Цари должны решить исход битвы!!.. И сражающиеся ряды разошлись, как расходятся плиты скал во время землетрясения. И расступились, образовав проходы, из глубины которых на конях, похожих на чудовищ, выехали цари. Остановились, оценивая друг друга... Вытащили из ножен огромнейшие мечи, выкрикнули боевые кличи и понеслись навстречу другу... Широко раскрыв глаза, зрители замерли. Каждой черточкой напряглись их лица. Какое-то мгновение и... последняя песчинка упала вниз в песочных часах перед судьями. Один из них, очнувшись, махнул рукой. Музыкант прекратил барабанить.
Сунул палочки за пояс. Снял с головы платок и вытер пот с лица и шеи. Потом вышел из-за барабанной установки, поклонился и, ловко свернув платок узлом, кинул его зрителям. Какой-то счастливчик поймал его и спрятал подальше от завистливых глаз. Музыкант выглядел изможденным. Глаза его, казалось, ничего не видели, как будто перед ними все еще мелькали палочки или сражались воины.
Тут встал сам главный судья и поднес музыканту большую чашу с вином. Качергатский барабанщик выпил всю её залпом, отдал обратно и стал ждать заключения судей.
Судьи начали совещание. Зрители тоже переговаривались. Наконец, один судья встал, подняв руку, приказал публике замолчать, и в полнейшей тишине, громко, чтобы все слышали, объявил мнение судей:
- Твоя музыка, качергатец, по-настоящему воинственна!
Зрителей одобрительно зашумели. Барабанщик поклонился судьям и неверной походкой сошел со сцены. Двое людей убрали барабанную установку и табурет.
Из грота вышел третий музыкант. Его знали все - он давно жил в этом городе-государстве, хотя и принадлежал другому народу. Почти старик. Под приветственные возгласы и подбадривающие выкрики он взошел на сцену. В руках его был струнный инструмент. Музыкант поклонился и, как только кивнул судья, провел пальцами по струнам и запел.
Один из судей сразу свистнул в специальную свистульку. Музыкант умолк. Судья поднялся и, повернувшись вполоборота, и к музыканту, и к зрителям, заявил:
- Напоминаю, что, по правилам нашего соревнования, петь и вообще произносить что-либо музыкантам строго воспрещено. За повторную попытку пения музыкант будет удаляться со сцены. Спасибо.
Как будто в подтверждение этих слов, откуда-то из-за сцены показались два крепких здоровяка и, строго оглядев зрителей, зашли обратно. Судья снова сел в своё кресло. Другой судья кивнул, и музыкант начал играть уже без пения. Не мешая словами музыке.
...И сколько всего в ней было!.. Плач рождающихся младенцев, детский смех и счастливых родителей, плач по умершим близким и дружный веселый хохот, рыдание от безысходности... Первое слово ребенка, последний вздох перед смертью... Сколько всего слышали в этой музыке ! Сумасшедший и пьяный бред, рассуждения мудрецов, лепет грудных детей, призывы полководцев, зазывания уличных женщин, навязчивые предложения торговцев, хитрые посулы мошенников, угрозы, приговоры, признания в любви, любовные стоны, просьбы, отказы, проклятья, мольбы и молитвы, споры и ссоры, вопросы, ответы, и без ответов и много, много чего другого... Люди слушали завороженные. Сколько всего они видели в этой музыке! Рождение, детство, вырастание, зрелость, старость, умирание... Поступки, действия, мысли и чувства, помыслы и желания... Всё, чем живет человек. Всё, чем живет народ. Всё, чем живут все люди. Кто-то из зрителей даже заплакал, многих пробирал холод, кого-то бросало в жар, кто-то вспоминал свою жизнь в этой музыке, другие видели в ней своё будущее. Эта музыка не была печальной или счастливой. Она не была бодрящей или гнетущей. Она не успокаивала, не утешала... И не старалась произвести впечатления. Её нельзя было назвать сочувствием, но не была она и равнодушной. Эта музыка показывала всё, как есть, и всем - какие они есть, - люди смотрелись в неё, как в зеркало, и видели в ней только правду... И, как ни странно, им это нравилось.
Песочный холмик внутри часов вырос на последнюю песчинку. Время вышло. Судья махнул рукой - музыкант придавил рукой струны. И стал ждать решения судей.
Люди обменивались мнениями, но не так возбужденно, как в прошлый раз. Мнение судей было единодушным, один из них поднялся и громко произнес:
- В твоей музыке - вся наша жизнь!
Музыкант поклонился и ушел со сцены.
Из грота вышел следующий музыкант. Это был молодой человек, но не юноша, а в том возрасте, когда наступает зрелость, и разгул молодых лет незаметно и даже без сожаления уходит, уступая место всему тому, что свойственно только взрослым, твердо стоящим на земле людям. В руках у него была дудка, но не обычная дудка, а большего размера и как-то по-особому усовершенствованная. Кроме того, судя по её цвету, она была из другого дерева, не из того, из какого их обычно делают. Зрители были особенно удивлены этому обстоятельству и даже заинтригованы.
Музыкант учтиво поклонился. Один из судей кивнул.
И тогда произошло то, что буквально изумило не только судей, среди которых были люди очень знатные и уважаемые, но и остальную публику, которая, в общем-то, ко всякому привыкла. Музыкант повернулся спиной к своим слушателям. Надо было видеть, какая досада проявилась на лицах судей после того, как они оправились от шока ! Ведь правилами соревнования специально не оговаривалось, что музыкант должен стоять лицом к публике, - это было с их стороны явное упущение, и сейчас им стало стыдно перед простыми зрителями, так издевательски захихикавшими сзади. Из-за музыканта, стоявшего к ним спиной, и из-за смешков за своими спинами они почувствовали себя приниженными. Зрители заметили, как покраснели их шеи.
Как бы то ни было, но музыкант приосанился и начал играть. Некоторое время его музыка казалась слушателям волшебной. Потом они поняли, что это не так... Все началось с таяния снега, ручьев, разлива рек, первых дождей - с весны и воды... И еще Солнца, сиявшего тепло и ярко - настолько, что на деревьях лопались почки и распускались листья, а из бутонов вырывался цвет... Прямо на глазах. Оживала после спячки жизнь, рождалась после смерти... Какое тепло разливалось внутри людей! Как будто заново рождались они! И роженица-природа согревала и ласкала их своим теплом, кормила их своим молоком: светом, воздухом, водой... Дарила им все, что у нее есть... Только, чтоб они жили рядом и оставались её детьми... И как всякой матери нужна любовь детей, так и ей, родительнице-природе, любовь и благодарность... Но любые дети уходят от матерей, и любая мать когда-нибудь... дети когда-нибудь сиротеют. Люди слушали звучанье дудки, а слышали пение птиц и трескотню насекомых, а слышали шум деревьев и голоса животных - и слышали запахи лета... и слышали его Дух, когда оно разгорелось... Люди слушали музыканта, а слышали своё пение, когда приходила осень, принося с собой урожай... А слышали пение ветра, когда она уходила, уходя, оголяя землю... Все закончилось снегопадом... Бедные дети-люди!.. Брошенные природой - на произвол Зимы. Природа коварна – мачеха, обманчива оказалась. Иссякло в ней молоко - всё превратилось в холод и снег. Дети ей не нужны. Пусть сами живут, как могут. Она сама по себе... Плохо без матери детям. Все тише и тише играл музыкант... Плотней прижимались люди друг к другу. И нехорошее предчувствие почти бросало их в озноб. Вот уже музыка почти стихла... И жизни почти не стало. Музыкант оторвал дудку от губ и сделал паузу. Люди замерли, не смея ни вздохнуть, ни шелохнуться... Все началось с Весны. Вновь заиграла музыка. Вернулась к земле природа. Воротилась, и на сносях. Природа-роженица... Природа-оборотень... Природа -...
Песок высыпался весь. Поскольку музыкант стоял спиной к судьям, и следовательно, не мог их видеть, то взмах судейской руки не завершил бы игру, и одному из судей, тому у которого была свистулька, пришлось в неё дунуть. Он это сделал торжествующе, как бы взяв реванш за то, что музыкант стоял к ним спиной.
Однако, “реванш” сработал ни в его пользу. Свист вонзился в музыку до непристойности грубо. От его нарочитой резкости зрители - но не музыкант - даже вздрогнули. Причем, получилось так, что после обрыва музыки, свист не прерывался еще несколько мгновений (видимо, судье понравился этот звук) - и в ответ на это публика насмешливо загоготала. “Сыграй еще, судья!”, “Судья - победитель!” - крикнули кто-то из самых наглых. Судьи были если ни дискредитированы, то окончательно пристыжены, - и главный судья недвусмысленно покосился на “свистуна”.
Музыкант повернулся лицом к публике.
Один из судей, самый пожилой и почтенный, встал и, слегка звякнув колокольчиком, вежливо попросил зрителей успокоится (он был достаточно умен, чтобы полностью не разрушить расположение зрителей какими-либо угрозами). Публика выполнила его просьбу, и воцарилась тишина. Судьи приступили к совещанию.
Обсуждение было жарким. Несколько раз в адрес главного судьи со стороны других судей звучали реплики, которые ему (царю) в другой обстановке никто б и никогда не осмелился произнести. Очевидно было, что мнения разделились. По доносящимся до зрителей обрывкам фраз ни о чем нельзя было догадаться, кроме того, что одни судьи считали, что “в музыке это было”, “определенно, было”, другие - что “было, но не совсем это” или “было, но не до такой степени” или “нельзя же так обобщать !”. Впрочем, всё прояснилось, когда, наконец, спор прекратился, и один из судей поднялся и произнес:
- В твоей музыке - смена времен года и... - тут он торжествующе оглядел некоторых судей, включая главного, - ...и окружающая нас среда, иными словами, - природа.
Зрители отозвались одобрительным гулом. Главный судья почувствовал, что мнение зрителей о судьях вновь повысилось, и облегченно довольно вздохнул. Музыкант поклонился и сошел со сцены.
Соревнование продолжалось... На сцену вышел следующий музыкант. По всей вероятности, он был среднего возраста, но поскольку сутулился и был почему-то нахмурен (видимо, он всегда был нахмурен), то выглядел значительно старше. В руках у него был струнный инструмент. Он слегка кивнул: даже не зрителям, а просто в их сторону. Потом он еще более нахмурился, будто пытался вспомнить что-то, и растеряно зашарил глазами по сцене. Внезапно лицо его прояснилось, и он попросил стул. Оказалось, что он забыл прихватить на соревнование стул, необходимый для игры. (Всем сразу вспомнилась предусмотрительность музыканта из Качергата). Поблизости, однако, свободного стула не было.
Тогда судья со свистулькой совершил поступок, полностью восстановивший авторитет судей в глазах зрителей, а своё собственное положение - в глазах главного судьи: он встал с кресла, вынес его на сцену, почему-то сгорбившись, и очень учтиво, с поклоном поставил сзади музыканта. (Правда, тот забыл поблагодарить его.) Затем судья-со-свистулькой, слегка покраснев, сел прямо на склоне холма - хотя и поближе к судьям, но все-таки рядом с простыми зрителями. По его беспрестанному ерзанью было видно, как ему неловко после удобного кресла.
Один из судей кивнул. Музыкант сел на краешек кресла и заиграл...
Музыкант смотрел на слушателей и видел, как словно тухнут их взгляды один за другим. Еще бы: ведь над ними больше не было ни голубого неба, ни облаков, ни солнца, ни даже легчайшего ветерка... Они были погружены - погружены в совершенно бесшумную и глубокую ночь. В кромешную темноту, в которой они видели только звезды и другие светила неба. Казавшиеся неподвижными. Разве что иногда мелькнёт метеор... Отчужденно мерцали звезды. Безразлично мерцали... Какая спокойная музыка! Даже не музыка, а просто звучанье. Бескрайнее, всеохватное... И как издалека оно доносится!.. И, как из глубины, оно доходит... И, как со всех сторон, долетает... Не музыка, а звучанье... Проходящее мимо, пронзающее насквозь - не замечающее преград... Ровное, постоянное... Безвременное и вечное... Ниоткуда и никуда... Прострация пространства... Далеко-далеко... Близко. Высоко-высоко... Низко. Не дотянуться взглядом - так далеко... Рядом. Нет, люди не слушали эту музыку. Её не надо было слушать - она сама проникала внутрь. И даже глубже. Эта музыка - как сон или как пробуждение. Но ни то и ни другое... И ни сродни рождению, смерти или жизни - ничего такого: ничего кроме зрения, устремленного туда, в ночное небо, где, мерцая, светили светила. И мерцание тонуло в постоянстве - постоянности, неизменности, неизменяемости... Но как-то музыка переросла сама себя!.. И пошла в рост - как дерево из залежалого семени. И твердыня постоянства рассыпалась - распалась-разнеслась-разбилась - о движение небесных светил, вдруг сошедших со своих мест и начавших жить. Рождаться, меняться, вспыхивать ярким светом, гаснуть и умирать... Рождаться и снова двигаться... Хвостатые кометы, планеты, звезды - огни, огоньки: как бы ни далеки! - каждое светило знало свой путь. Упорядочено было всё. Люди смотрели, отдавшись своему зрению. А музыка разрасталась... И небо словно становилось больше. Распухало, раздавалось - звездное тесто - и разверзалось бездонной пропастью, над которой нету обрыва... Вдруг людей понесла земля, как быстрая колесница - они это ощутили, хотя и не знали как, - и полетели в бездну - бездну без стен и обрыва, бездну без низа и верха - бездну-воронку, омут...... Приобщились, причастились к всепространственному потоку, повсеместному изменению, вращению и превращению - движению небесных светил...
Песок высыпался... Взмах судейской руки остановил музыку и движение небесных светил. Музыкант откинулся на спинку кресла, прикрыл от солнца глаза рукой и стал ждать решения судей.
На этот раз судьи не спорили. Обрывки долетавших до зрителей фраз позволили догадаться, что они быстро пришли к общему мнению и затем только обсуждали, как лучше оформить его словесное облачение. Слышались слова “пространство”, “время”, “бесконечность”, кто-то даже сказал “полёт”, но тут же был раскритикован. Кто-то сказал, что “так слишком аморфно”, другой сказал, что “так точнее”, третий - что “не надо штампов” и “давайте без стереотипов”, и так далее... Наконец, судьи остановились на чем-то одном. Один из них встал и четко и с достоинством произнес:
- В твоей музыке - Вселенная и то, что в ней содержится, включая светила неба и их движение в пространстве.
Музыкант никак не отреагировал. Он не только не поднялся, чтобы поклониться, но даже не пошевельнулся в кресле. Судья был в недоумении; зрители молча ждали, как он поступит... Судья подумал, что, наверно, музыкант не согласен с принятым решением и, чтоб продемонстрировать его окончательность, решил снова произнести то же самое, только еще громче и отчетливей:
- В твоей музыке - Вселен...
Тут со сцены раздался храп: оказалось, что музыкант заснул. Все замерли, ожидая с интересом, как судьи разбудят спящего. К счастью - для судей, разумеется - рука спящего, прикрывавшая глаза, упала, и он проснулся. Вскочил на ноги, бормоча извинения, зажал инструмент подмышкой, потом неловко поднес кресло к краю сцены, чтобы его забрали обратно, и продолжая бормотать извинения, торопливо покинул сцену.
Наступила очередь следующего музыканта... Из грота вышла женщина.
Горожане знали, что среди музыкантов будет женщина: слух об этом пронесся незадолго перед соревнованием. Они знали также, что она будет играть на арфе. И их воображение нарисовало им образ богини, нисшедшей к людям, чтоб подарить им музыку, которую любят боги. Она представлялась им такой, какой и должна быть богиня: неувядающей и прекрасной.
Но, когда женщина подошла к сцене, горожане увидели, что на богиню она совсем не похожа.
Её возраст невозможно было угадать сколько-нибудь точно. Вероятно, она была средних лет, но было заметно, что и эта пора для неё проходила. И эта - потому что в ней еще угадывались черты ушедшей молодости. Она выглядела того странного возраста, личного для каждой женщины, если вообще он у ней бывает, когда в её внешности, едва заметно, отражаются разные годы жизни: юность, зрелость, середина лет, приближающееся старение... Её темные волосы начинали седеть, на бледном лице появлялись морщины, она была худощава, под платьем угадывалась плоская грудь... Возможно, в молодости она и была привлекательной.
Но в ней было что-то притягательное. Что-то, что расположило к ней публику и судей еще до того, как если бы они разочаровались. Взойдя на сцену, она сразу же улыбнулась (правда, забыв поклониться). Улыбка, пожалуй, и была тем, что притягивало и располагало к ней. И еще то, как смотрели глаза. А смотрели они необыкновенно доверчиво - доверчиво и открыто - взгляд у неё был чистый-чистый, как у ребенка, и немного удивленный. Зрители невольно засмотрелись на неё - вернее, на её лицо.
Кто-то вынес на сцену стул. Судья кивнул. Женщина села играть. С её лица сошла улыбка.
Зрители не сразу поняли эту музыку. Не сразу увидели, о чем она. Только через некоторое время из обычных точек стали вытягиваться линии, расходиться плоскостями... плоскости - изгибаться... Стали выстраиваться радугой цвета... Линии, плоскости соединялись между собой и образовывали фигуры... Из которых получались новые фигуры... Из точек, как цветы, вырастали новые плоскости... И тянулись новые линии... Линии переплетались в плоскости... Плоскости - в пространство... Пространство распадалось на точки... Если бы кого-нибудь из зрителей попросили рассказать, что он видел в этой музыке, то вряд ли кто бы смог сказать что-либо определенное, настолько все это было трудноуловимо, быстротечно, абстрактно... И в то же время совершенно естественно, натурально. Обосновано. И необыкновенно красиво... Окружности, эллипсы, круги... Спирали... Воронки... Дуги... Волны... Прямые линии, пересечения... Узоры и фигуры возникали, видоизменялись, преобразовывались друг в друга, связывались между собой, смыкались и сливались, разрывались, множились и взрывались, исчезали и возникали вновь... Циклы усложнений и упрощений... Упорядочений и распадов... И все происходило без мельтешения, без напряжения и быстроты, но и ни медленно, а так, как и должно было происходить... Как единственно возможно было происходить, чтоб не нарушался порядок, который царил в музыке и в созданном ею пространстве и обобщал все, что в нём происходит, в одно единое целое... На зрителей эта игра линий и плоскостей производила впечатление незыблемости, вечности, объективности и, в конченом итоге, подлинного величия. Подспудно они догадывались, что то, что они видят - это всего лишь иллюстрация, которую нельзя сделать точней или наглядней, настолько было абстрактно то, что она иллюстрирует. Но абстрактно не означает безжизненно. В том, что они видели, была жизнь, в этом была действительность, но действительность ни в вещественных её проявлениях, а в том, что лежит в их основе, делает действительность такой, какая она есть... Обуславливает само существование действительности. Сколько в этой музыке было контрастов, плавных и резких переходов, всяческих изменений, неожиданностей!.. Но ни разу не была порвана её единая нить, не был разрушен её мир - ни разу не потерялась её целостность, однородность, цельность - напротив, развиваясь, она становилась все органичней - и, вместе с тем, глубже, как если бы картина превращалась в реальность, уходя за горизонты и оставаясь рядом... И не сама ли это реальность, не сама ли это действительность пела свой удивительный гимн ? Люди видели, как симметрия граничила с хаосом, как хаос побеждал симметрию, а симметрия сменяла хаос... И даже как стиралась разница между хаосом и симметрией. И вся картина представлялась удивительно равновесной - уравновешенной - и как бы не изменялась она, равновесие не терялось. Оно было и фоном, и основой всех изменений - образований, явлений и проявлений, исчезновений - всеобщего преобращения. Равновесие делало все красивым...
Время вышло. Песок пересыпался. Не дожидаясь взмаха судейской руки, женщина прекратила игру. Судьи приступили к совещанию. Зрители стали угадывать, какое они примут решение. Сами же судьи, казалось, находились в некотором замешательстве. Один из них вообще не принимал никакого участия в обсуждении. Другие неуверенно обменивались мнениями, от которых сами тут же отказывались. Кто-то скептически комментировал эти мнения. Кто-то парировал комментарии, но с мнениями тоже не соглашался. Только один судья что-то убежденно доказывал остальным. Его точка зрения, видимо, и возобладала, потому что, когда обсуждение закончилось, то поднялся именно он:
- В твоей музыке, - с видом провидца сказал судья, - пропорции, гармония и закон.
Зрители холодно встретили это вывод. Но возмущаться особо никто не стал, потому что их мнения тоже разнились, и никто не был уверен в том, что именно его мнение - правильное. А если кто и был уверен, то не решался настаивать.
Женщина-музыкант сделала поклон и сошла со сцены.
Некоторое время судьи тихо переговаривались между собой. Зрители тоже притихли: им было любопытно, о чем они говорят. Отдаленные ряды смирно ждали, какие слухи дойдут с рядов, расположенных ближе к судьям. Один из судей подошел к главному судье, нагнулся и что-то спросил у него. Тот кивнул. Тогда первый судья выпрямился, повернулся к публике и сказал:
- Сейчас перед вами выступит не совсем обычный музыкант. Необычный в том смысле, что он трофейный. Во время нашей последней победоносной кампании, в честь которой - как вам известно - и проходит соревнование, этот музыкант был взят в плен, сделан рабом и затем подарен царю нашего великого города-государства.
После этих слов судья хотел сесть, но главный судья шепнул ему что-то, и он добавил:
- Да, чуть не забыл... Вам может показаться странным, даже противоестественным, что этот музыкант выступает на соревновании, посвященном победе над его родным городом. Но это не было приказом его хозяина, нашего царя. Музыкант сам изъявил такое желание. И царь великодушно разрешил ему. Это всё, что я хотел добавить - спасибо.
Судья вернулся на своё место. Из грота вывели раба-музыканта. На его руках и ногах были цепи. Перед самой сценой они были сняты. Музыкант растер надавленные запястья; ему дали инструмент, и он взошел на сцену. Которая к тому времени уже была окружена стражниками. Стражники были и перед судьями.
Музыкант слегка, но вежливо, медленно, поклонился. Публика с любопытством рассматривала его. Судьям тоже было интересно изучить его получше, и они не торопились разрешать ему играть. Лицо музыканта ничего не выражало. Впрочем, если приглядеться, в нем был заметен какой-то скепсис. А, может быть - даже скорее всего - это была печаль, и музыкант пытался её скрыть. Он смотрел поверх голов, лишь украдкой взглядывая на главного судью, своего хозяина. Наконец, главный судья кивнул.
И музыкант стал играть. Вначале его музыка показалась людям пустой, как у самого первого музыканта. И последние ряды уже начали возмущаться - сначала тихо... Но потом вдруг в музыке стала прослушиваться совершенно удивительная мелодия - удивительная тем, что необычность сочеталась в ней с притягательностью. Она была строгой, ненавязчивой, не из тех мелодий, которые легко запоминаются, - и в то же время достаточно доступной, без вычурности. Что-то рождало в ней ощущение её пластичности, объема и осязаемости. Изгибы этой мелодии не были ритмически резкими, но они не были и слишком плавными: в ней сохранялась напевность, но без лишней протяжности - мелодичность в ней была сдержанной. Сердцевиной этой мелодии был редкий, как будто слегка натянутый ритм, полностью слитый с мелодией, а не существующий независимо - и то, что был он неотделим от мелодии в целом, делало его совершенно уникальным и неудобным для повторения - было бы, например, невозможно под эту музыку танцевать. В то же время мелодия была отнюдь не тяжеловесной, напротив, она казалась ранимой, но не только потому, что было бы легко её испортить или соврать, а еще в каком-то другом, более глубоком, смысле. Более того, её просто нельзя было бы сыграть плохо, неискусный музыкант вообще не смог бы её сыграть - настолько она была утонченной. Мотив этой мелодии, доходя до определенной ступени, вдруг будто бы отступал перед каким-то неровным звучанием - потом мелодичность возрождалась вновь. Она была совершенно спокойной: трудно было бы назвать чувство или эмоцию, которую бы она отражала. Впрочем, может быть, в ней была какая-то не совсем понятная грусть. Если музыку можно характеризовать как темную или светлую, то это была светлая музыка, но с какими-то темными переливами, недоговорками - исходящий от нее свет не был ни ярким, ни однородным... В ней была, наверно, некая незавершенность: но завершенность её бы убила, лишив её некоей вопросительности, открытости, редко свойственной красивым мелодиям. Вместе с тем, почему-то она производила впечатление добротности, как добротное, сделанное качественно и со вкусом, ремесленное изделие, что придавало её красоте некий “рассудочно-земной” оттенок. Она была удивительным образом обращена к слушателям, и в ней отсутствовало всякое самолюбование, если можно так сказать о музыке. Она не завораживала, не поглощала слушателя, а скорее служила окном или даже входом во что-то иное, непонятное, не могущее быть понятым, что нельзя было назвать ни действительностью, ни вымыслом... - в то, что вообще нельзя было назвать. Она звала к себе слушателя - или, вернее, за собой. В ней прослушивалась устремленность к чему-то недосягаемому. Это была непонятная музыка. Ненамеренно непонятная. Музыка-загадка.
Играя, музыкант посматривал на главного судью, но так, чтобы сам судья этого не заметил.
По мере того, как музыка продолжалась, мелодия становилась все более уверенной, настойчивой, словно совершенствуя, оттачивая свою форму. И в ней все более преобладал ритм, отчего она делалась весомей и сильней... Она развивалась легко, словно сама по себе, незаметно убыстряя темп... Но потом в ней появилась напряженность, растущая напряженность - и, достигнув своей вершины, вот-вот, казалось бы, готовая преобразиться в нечто материальное, мелодия не выдержала напряжения и стала рушиться, терять форму, сменяясь тем дисгармоничным звучанием, которое раньше лишь оттеняло, уравновешивало её... - и этот хаос поглотил мелодию в свою воронку, и мелодии больше не стало.
Музыкант рождал свой “грязный”-неровный-“ершистый”-дисгармоничный звук, а сам украдкой посматривал на главного судью.
Постепенно звучанье подуспокоилось, стало тише, медленней, упорядочилось - и каким-то чудесным образом из него снова выросла та мелодия. В этот раз она звучала, казалось бы, свежее, но из-за чего возникло это ощущение было непонятно.
Главный судья заметил на себе взгляд музыканта. Он понял, что взгляд был не случаен. Но музыкант уже и не пытался его скрыть. Несколько мгновений игра продолжалась - затем песочная струйка иссякла, и мелодия прекратилась. Это была единственная музыка на соревновании, необорванная на “полуслове” - завершение было очень уместным, хоть и неординарным, - наверняка, музыкант и сам прекратил бы игру.
Судьи совещались недолго. Публика переговаривалась как-то особенно тихо. Чувствовалось, что мнение, в общем-то, у всех одно. Поднялся один из судей, притянув к себе скептические взоры зрителей - казалось, что они заранее несогласны. Но то, что он заявил, не было неожиданным и воспринялось равнодушно (в отличие, разумеется, от самого предмета суждения). Судья произнес невнятно, тихо, как будто стесняясь произносимого:
- В твоей музыке, музыкант-невольник, есть какая-то тайна...
И сразу снова опустился в кресло - так, словно сбросил груз.
Судьям вновь стало неловко. Ведь, по правилам, их мнение должно было быть конкретным и недвусмысленным. И хотя и они, и зрители понимали, что в данном случае нарушение правил было неочевидным или, по крайней мере - простительным, они все равно ощущали некоторую растерянность из-за того, что “какие же они тогда судьи?..”
В ответ на объявленное решение, музыкант улыбнулся - то ли с сомнением, то ли с грустью. Потом кивнул и сошел со сцены. На него снова надели цепи.
На этом музыкальная часть соревнования закончилась. Осталось определить победителя. Зрители стали угадывать...
Из грота к сцене вышел человек и поставил рядом с часами какое-то огромное блюдо. Поднялся главный судья. Зрители затаили дыхание: кто же победил? Главный судья с улыбкой (весьма снисходительной, надо заметить) оглядел зрителей и сказал:
- Горожане! Гости нашего города! Вы помните в начале соревнования я обещал вам подарок?.. Так вот, вы слышали мнения судей. Они были честными и беспристрастными. Теперь мы предлагаем вам... - главный судья выдержал паузу - самим определить победителя!!!
Главный судья сел, сразу же встал другой и добавил:
- Обсуждайте и бросайте в блюдо камни с указанием номера очередности выступления того музыканта, которого вы считаете наилучшим. Мы подсчитаем голоса и таким образом узнаем победителя. Обращаю ваше внимание, что после того, как песок пересыплется два раза, камни приниматься не будут. Спасибо и мы ждем вашего решения.
Заявления судей были встречены радостно-удивленными возгласами. Для зрителей этот подарок был действительно неожиданным. И очень желанным. Послышались слова благодарности. Но очень скоро они иссякли. После них началось обсуждение - настоящий гам, галдеж, какого не случалось даже на самых шумных базарах. Люди волновались, бегали по рядам, спорили, кричали, убеждали друг друга, ругались, даже обменивались оскорблениями - дело чуть не доходило до драки... В пылу произносились какие угодно реплики по поводу музыкантов, но, главным образом, по поводу чужих мнений о них: от густой брани до философских изречений. Спорить не имело смысла, но люди все равно спорили.
Вскоре, однако, выделенное время наполовину истекло, часы перевернули, и к блюду, куда следовало бросать камни, выстроилась очередь. Споры и дискуссии стали прекращаться, люди подбирали камни и торопливо царапали на них цифры. Где-то на заднем ряду прекратился последний спор. Люди заторопились всерьез. У блюда образовалась давка. Каждый боялся, что его голос останется неучтенным. А перевернутый конус песка в часах таял, казалось, быстрей и быстрей. Самые наглые стали проталкиваться, расталкивая остальных. Судьям пришлось привлечь охранников. Времени не хватало... Высыпался весь песок. Охранники оцепили блюдо. Из толпы послышались проклятья, обвинения судей в несправедливости, даже угрозы расправы с ними...
Успевшие проголосовать молчаливо и с любопытством наблюдали за происходящем с безопасного расстояния.
В отличие от толпы, судьи оставались или, по крайней мере, выглядели невозмутимыми и восседали важно, как нахохлившиеся птицы, в ожидании, когда прекратится гвалт. Они не собирались уступать. Весь их вид говорил об этом.
Тогда толпа прибегла к последней мирной попытке изменить ситуацию в свою пользу: она начала скандировать. И медленно, но верно теснить охранников... Отнюдь уже ни в сторону блюда. А в сторону судей. Держа наготове те самые камни...
И судьи единодушно, и даже не совещаясь, приняли единственно разумное решение: продлить время голосования, пока не проголосуют все. При этом, однако, было решительно заявлено, что если возникнет “еще хоть один спор”, то голосование будет немедленно и уже окончательно прекращено. Толпа издала единый вздох облегчения. В гробовом молчании к блюду снова выстроилась очередь. В таком же молчании она проходила...
Наиболее нахальные пытались бросить в блюдо два или даже три камня за раз или же, бросив один камень, снова вставали в очередь. Но бдительные охранники выслеживали и пресекали эти попытки, ловко и неожиданно наказывая жуликов хлесткой розгой по заднему месту или даже по рукам. Отчего периодически у блюда слышались взвизги. (Конечно, судьи не могли не предвидеть, что некоторые горожане поведут себя подобного рода нечестным образом и отобрали особенно внимательных, зорких охранников и с отличной зрительной памятью. С уверенностью можно утверждать, что все до одной попытки жульничества были пресечены.)
Постепенно, в том же гробовом молчании и в полнейшей тишине, нарушаемой лишь только ударами камней о другие камни, очередь сократилась до нескольких человек. Последний из голосующих бросил камень торжественно и картинно, продержав его несколько мгновений в вытянутой над блюдом руке, будто желая показать, что именно его голос будет решающим, или же возгордясь тем, что именно он замкнул очередь, воплотив собой тем самым саму справедливость. В гробовом молчании очередь завершилась.
И тут же снова толпа загалдела, вновь разгорелись дискуссии, споры - на этот раз ни о том, кто из музыкантов был лучшим, а о том, кто больше всех набрал голосов. Один из судей вынужден был встать и попросить горожан удалиться на такое расстояние, чтобы не слышать их разговоры, способные помешать подсчету, для которого, по его словам, требовались “предельная сосредоточенность и внимание, дабы не произошло ошибки, и никто не остался обижен и не сосчитан”. Он назвал время, когда людям следовало подойти обратно. Люди подчинились просьбе судьи и удалились с места соревнования. От споров и дискуссий, да и от музыки тоже, все порядком устали, и большинство разошлись по домам: принимать материальную пищу, обедать. А судьи приступили к подсчету.
................................................................................................................................
................................................................................................................................
................................................................................................................................
................................................................................................................................
К назначенному часу горожане вновь расселись на холме. На лицах их читались напряжение и нетерпение. Они видели, что подсчет закончился. И судьи не заставили их долго ждать. Как только сел последний горожанин (кстати, тот же, кто замыкал очередь - на этот раз он был картинно тороплив и потому медлителен), главный судья поднялся и объявил результаты.
Чуть более половины голосов набрал третий музыкант. Остальные голоса разделились поровну между пятью музыкантами. За самого первого музыканта проголосовал один человек, видимо, по ошибке.
Может показаться странным, но публика без шума отреагировала на объявленные итоги соревнования. Только у одной половины зрителей от досады лица сморщились или искривились - как будто они съели что-то противное - а на лицах у другой половины появились сдержанные улыбки. Первые знали, что шуметь уже бесполезно, вторые же были достаточно деликатны по отношению к первым, чтобы шумно не торжествовать.
Итак, победил третий музыкант. Он вышел из грота, и главный судья вручил ему подарок - музыкальный инструмент. Послышались аплодисменты, весьма дружные, от всей публики. Музыкант поклонился, сказал какие-то слова благодарности, снова поклонился и ушел. Рассказывали, что он поставил (или повесил) подаренный ему инструмент у себя дома на самом видном месте, но никогда на нем не играл: то ли потому, что слишком его берег, то ли потому, что не считал его хорошим.
Весь оставшийся день горожане гуляли и веселились. Чествовали царя, славили музыкантов, хвалили судей... Пели песни, пили вино и пиво, плясали и танцевали... Музыканты - участники соревнования, после щедрых угощений изрядно навеселе, играли для горожан просто и от души, не стараясь играть как можно лучше - зато и люди чувствовали себя к ним ближе. Даже музыка первого музыканта не казалась пустой, как прежде, то ли из-за того, что опьяневший музыкант стал по-другому играть, то ли потому, что люди сами были пьяны.... Музыканты были в центре внимания, в самой гуще веселья, среди смеха и возлияний, каждый хотел с ними выпить, перемолвиться хоть словечком... Женщины к ним особенно льнули, не выпускали их из объятий, уводили их за собой в дома, тайком от пьяных мужей... Но никто в тот день так не напился, не наелся, не насладился всеми радостями жизни так, как музыканты. Потом горожане собрали их всех вместе, хотя было отнюдь не просто оторвать их от красавиц и от застолий с вкусными яствами. Их заставили обняться, и городские художники, коих в городе было немало, написали с них групповые портреты. Кто-то среди шума даже предложил устроить соревнование живописцев - и хоть на тот момент идея была неуместна, на будущее её запомнили. Потом каждому музыканту налили еще по чаше вина, и, выпив их, они от жуткого перепоя один за другим повалились с ног, выронив из рук инструменты. Упали и уснули бесчувственно-крепким сном. А веселье продолжилось...
Один только царь был невесел. Весь остаток дня просидел он один в раздумьях, с закрытыми окнами, чтобы не слышать веселья, ни прикасаясь ни к вину, ни к яствам. А когда настал вечер, он приказал привести к себе своего раба-музыканта. “Оставьте нас одних”, - приказал он своим слугам и охранниками.
- Садись, - сказал он музыканту, указав на кресло рядом.
Музыкант сел. Царь стал пытливо изучать его взглядом. Музыкант свой взгляд не показывал - сидел, опустив глаза.
- Ты понял, зачем я тебя позвал?
- Наверно, что-нибудь сыграть... - ответил музыкант, кивнув на свой инструмент.
- Нет. Ты и сам знаешь, что нет, - жестким тоном продолжил царь, - Я позвал тебя, чтобы спросить, - царь немного сощурился, - Что это за тайна, о которой ты играл, или которая скрыта за твоей музыкой?
Музыкант с сомнением покачал головой и взглянул на царя:
- Не знаю.
- Не лги, ты знаешь... Как бы ты иначе играл?!
- Я не знаю, - настаивал музыкант.
Царь побелел, сжал подлокотники кресла, наклонился угрожающе к музыканту и произнес сквозь зубы:
- Ты дерзкий раб!.. Я прикажу отвести тебя в подземелье, избить тебя плетьми, изморить тебя голодом, жаждой, бессонницей... Я выпытаю у тебя тайну. Лучше сразу мне её расскажи.
Но на музыканта, казалось, угрозы не произвели должного впечатления. Он только горько улыбнулся и ответил:
- Я в твоей власти. Ты можешь пытать меня. Но это ничего тебе не даст. Потому что...
- Не продолжай, - оборвал царь, - ...Я хорошо знаю людей. Ты не из тех, кто говорит под пытками, - он замолчал на несколько мгновений, - Если ты мне расскажешь тайну... что ж, я обещаю отпустить тебя, но знай: я не мудрец, музыкант, но никому еще не удавалось обмануть меня: я чувствую ложь нутром. Солги мне – и, безо всяких дальнейших, ты будешь казнен.
У музыканта выперли желваки. Он с трудом проглотил подкативший к горлу комок, кашлянул и произнес, хрипло и сдавленно, как если б ему было очень трудно это произносить:
- Я действительно не знаю того, о чем ты меня спрашиваешь.
- Но как же ты играл?!! - царь вскочил с кресла.
- Я вынужден повторить: я не знаю, - как бы подчеркнув, что спокойствие вернулось к нему, музыкант достал с царского стола и съел виноградину.
Царь пронзающим взглядом посмотрел на него. Потом отвел взгляд и снова посмотрел. Потом прошелся по залу, словно раздумывая или даже принимая какое-то решение, и, вернувшись обратно, сел в кресло:
- Хорошо. Что тебе нужно, чтобы узнать эту тайну?
Музыкант взглянул на царя открытым и прямым взглядом. Казалось, в это мгновение выдержка изменила ему, и в его взгляде мелькнула мольба. Но музыкант совладал с собой и, не проронив ни слова, вновь опустил глаза.
Царь долго, испытывающе смотрел на музыканта.
- Почему ты прячешь взгляд? И там на соревновании... Почему?
- Я не намеренно... Мне просто... немного стыдно... Оттого, что я не знаю, - музыкант слегка улыбнулся.
Царь рассмеялся и снова было спросил:
- Так что тебе... - и сам себя перебил, - Ладно не отвечай. Ты не смеешь. Раб. Я знаю, что тебе надо. Та самая свобода, - царь сделал паузу, - Ты её получишь...
Музыкант посмотрел на царя - сколько всего было в этом взгляде!
Царь продолжил:
- ...Но с условием. Запомни этот день. Ровно через пять лет ты вернешься и расскажешь мне ту тайну, о которой ты играл. И останешься свободным. Не теряй эти годы зря: узнавай, ищи, думай. Но если ты посмеешь не вернуться, знай: мои люди отыщут тебя везде - ты сам понимаешь: такому музыканту, как ты, нелегко скрыться. И ты будешь снова обращен в рабство, на этот раз навсегда.
- Но если я вернусь, ничего не узнавши?! - почти воскликнул музыкант, - Я ведь даже...
Царь перебил, сказав очень жестко:
- У тебя нет выбора. Ты хочешь, чтоб я просто... просто безвозмездно подарил тебе свободу? - царь поднял брови и усмехнулся, - Нет. Ты должен вернуться ко мне и рассказать тайну. Сделай все, чтобы её узнать. Иначе тебя снова ждет рабство, - царь выдержал паузу, казалось, он додумывал что-то, - Итак, пообещай мне, что вернешься.
Некоторое время они сидели в молчании. За окном уже стали сгущаться сумерки. Доносившиеся отзвуки городского гулянья сменялись криками ночных птиц и стрекотом ночных насекомых. Напряжение на лицах музыканта и царя сменилось полнейшим спокойствием - расслаблена была их каждая черточка - разве что лицо музыканта казалось более задумчивым - царь уже все обдумал.
Музыкант поднялся, царь поднял на него взгляд.
- Ты проявил великодушие, царь. Я не стану скрываться. Твоим людям не придется меня искать. Я обещаю вернуться через пять лет. И расскажу тебе... что узнаю. А там уже твоя воля.
Царь встал вслед за музыкантом:
- Да помогут тебе боги.
Они прошли к выходу из дворца. Через двор. Царь приказал стражникам отпереть ворота крепостной стены. Ворота со скрипом открылись. Царь и музыкант вышли на дорогу. Царь посмотрел на музыканта, взглянул ему в глаза:
- Ты хитрый. Но почему-то я верю, что ты не солгал мне.
- Я не солгал... Мой совет тебе - забудь об этом на пять лет.
- Счастливого пути!
- Я не прощаюсь, царь.
Когда музыкант был уже далеко, едва различим в темноте, царь сложил рупором руки и крикнул ему вслед:
- ...И музыку сочиняй!.. Новую!!..
Но уже не было видно, услышал ли музыкант, обернулся ли - его фигура растворилась в наступившей ночи.
Пять лет пролетели быстро. И когда люди вспоминали о том, что было пять лет назад, им казалось, что это было вчера. Что это рядом, и к этому можно вернуться... Или даже, что это есть, так и осталось с ними... Что вот рукой подать и ты снова там!..
И казалось, что годы не проходили, а прошли они, люди... И было так, как если ехать на повозке, а вокруг тебя меняется ландшафт, местность, жизнь... Все меняется, а сам ты вот - как был так и есть... Да и все вокруг тоже - как было, так и есть - просто здесь видно одно, а там другое... Просто обволакиваешься разным - то чем-то одним... то уже видишь, что другим. И только крутятся колеса. Да прокручивается время. Так постепенно, что то, что есть, кажется постоянным. Изменение неуловимо.
И кто-то постарел на пять лет, но не заметил как... И кто-то повзрослел на пять лет, и не заметил как... И те, кто родился в эти пять лет, не заметили, как родились... И даже те, кто умирали, не заметили своей смерти... Но когда люди сравнивали между тем, что есть, и тем, что было тогда, пять лет назад, они видели, что многое изменилось, многое поменялось - многое исчезло и появилось - и всё за каких-то пять лет !.. Так быстро. Скользяще. Так незаметно... Пролетели годы, и даже не верилось, что их нет и больше не будет.
Музыкант вошел в город, когда день уже был на исходе. Осмотревшись с любопытством, он подошел к горожанину, спешащему куда-то по улице, поздоровался и спросил:
- Где находится дом мастера музыкальных инструментов по имени Энвер?
Горожанин торопливо, не совсем понятно объяснил ему, где живет Энвер, и поспешил дальше. Музыкант даже не успел поблагодарить его. Осмотрелся еще раз: “А город, все-таки, победнел”. Восстановил, насколько возможно, в памяти подробности полученного объяснения и пошел в ту сторону, куда ему было указано.
Он сворачивал с одной улички на другую, стараясь точно следовать указаниям горожанина, пока не понял, что запутался: забыл как идти дальше, либо до сих пор шёл неправильно. Он зашарил по сторонам глазами в поисках какого-нибудь прохожего, чтоб окончательно выяснить, как идти. Уличка был узкой и все дома в ней были похожи. Вокруг не было ни души. Музыкант решил постучать в один из домов и спросить у того, кто откроет.
Подойдя к тому дому, что выделялся, на его взгляд, большей опрятностью, чем остальные, он механически взглянул на табличку, висящую у двери. На табличке было написано: “Энвер. Изготовитель музыкальных инструментов”.
Энвер сидел за столом в хорошем расположении духа и доедал остатки ужина. В доме был уютный полумрак, на стенах висели заготовки, недоделанные и готовые музыкальные инструменты. Дерево и смоляной лак источали приятный запах. В другой комнате засыпали жена и дети - дети громко сопели - и время от времени Энвер туда посматривал: с любовью, чуть снисходительно. Оттуда шло тепло. Доев последнюю ложку каши и запив её свежим соком, он тоже захотел спать и начал зевать, раздумывая: то ли ему присоединиться к жене и детям, то ли немного перед сном поработать, то ли пойти в гости к приятелю напротив. Зевнув в очередной раз, он уже склонился в пользу первого, как вдруг входная дверь распахнулась... В него ударил сноп света от заходящего солнца, и он сощурился, ошарашенный: хотя двери в городе часто не запирались, входить без стука было не принято. Из-за тени лицо человека, стоявшего в дверях, было почти не различимо. Но в руке у него был музыкальный инструмент, и хотя не совсем осознанно, в голове Энвера мелькнула догадка.
Человек бесцеремонно, не дожидаясь приглашения, вошел в дом.
- Здравствуй. Ты узнал меня?
Энвер, казалось, полностью воплотился в свой взгляд, устремленный на вошедшего человека.
- Ну теперь ты меня узнал. Да, я тот музыкант. Твой бывший раб.
Энвер хотел поздороваться, но не смог вымолвить ни слова: у него словно язык онемел от неожиданности.
Музыкант шагнул с прохода, положил инструмент, повернулся спиной к ремесленнику, и, подбоченясь, снял с плеч вещевой мешок. Положив его у стены, стал развязывать, и не оборачиваясь, добавил:
- Я пришел, как мы договорились. Не удивляйся.
Он достал из мешка глиняную бутыль, прошел вглубь комнаты, поставил бутыль на стол, за которым сидел Энвер, и сел напротив него, у другого края стола.
- Здравствуй... - только сейчас смог произнести ремесленник.
- Это вино, - сказал музыкант, - Составишь компанию?
Энвер улыбнулся, шок от удивления стал проходить:
- Составлю... музыкант. Конечно...
Он подставил чашки. Музыкант их наполнил, сказал “За встречу!” и они выпили.
Музыкант оглядел комнату. Все было чисто прибрано. Чувствовалась зажиточность.
- Отрадно, что ты освоился, - сказал музыкант, не без некоторого ехидства.
Он налил еще, и они снова выпили.
- Я теперь здесь... то есть так... живу благодаря тебе?.. - спросил Энвер, взглянув на музыканта взглядом, в котором были смешаны любопытство, раздражение и злость - но злость скорей демонстративная, чем настоящая.
Музыкант отвел свой взгляд:
- Ну в некотором смысле... - он выдержал паузу, - Сказать по правде, царь - ох! - я все еще вижу тебя царем!.. Прошу прощения. Хм... Так вот, сказать по правде, ведь неизвестно, победил ли бы ты в том сражении, - он снова сделал паузу, - Но если б ты также не победил, ты бы сейчас вообще не жил.
Энвер еще больше нахмурился, озадаченный:
- Я что-то не совсем понимаю...
Музыкант снова наполнил чашки. Но выпивать они не спешили.
- Я начну все по порядку, с самого начала, ладно?
Не дожидаясь ответа, музыкант продолжил:
- Я жил в мирном небольшом городе. Он процветал. Процветали ремесла, искусство, торговля... Мы не вели войн и никого не притесняли. Везде мы находили себе друзей и партнеров. И никто не притеснял нас. Мы жили в достатке и были счастливы. Пока не появился ты... Ты уничтожил у нас торговлю, а ремесленников увел в рабство, ты ограбил нашу казну, а твои воины разорили наши дома и взяли в наложницы наших жен. Ты разрушил большинство семей, а те, что остались, были разорены и обречены на нищенство, безысходное нищенство... В конце концов, ты и твои воины... - музыкант взглянул Энверу прямо в глаза, - вы просто многих у...
- Хватит!.. Ты многого не знаешь, музыкант!.. Была война. Ваш город был в союзе с нашими врагами. Он не воевал, ты правильно говоришь. Но он продавал им оружие. Которым убивали нас. Ваш мирный город, - Энвер проглотил спазм, перехвативший от волнения горло, - И тогда все так поступали. Все, - Энвер отпил вина из чашки.
- Поступали и поступают, - согласился музыкант, - Ты не понял. Я не хочу ни осуждать, ни обвинять тебя. Ни об этом речь. Я просто хочу рассказать тебе, как все было. Разве тебе не интересно?
- Рассказывай.
- Сначала выпьем, - улыбнувшись, предложил музыкант.
Лицо Энвера смягчилось в ответной улыбке. Они подняли чаши и выпили за здоровье друг друга.
- Хорошее вино... - сказал музыкант, откусывая яблоко, - Итак, меня взяли в плен и отдали тебе в рабство. Этот день был ужасен. Меня до сих пор бросает в дрожь от воспоминания о нем... Я знал, что сбежать не удастся: везде были твои люди, все вокруг было в твоей власти. Тогда я решил покончить с собой. Но каким-то образом я узнал, что у вас в городе устраивается соревнование музыкантов. И я решил сыграть - в последний раз. Показать себя - бессмысленное честолюбие... Но не только ради этого... Почувствовать себя на свободе. Пролететь, возвыситься - над роком, над судьбой. И только потом уйти...
Музыкант задумался, будто вспоминая.
Энвер налил ему и себе вина. Музыкант отпил:
- Спасибо.
- Тебе спасибо. Вино действительно превосходное.
Не обратив внимания на похвалу, музыкант продолжил:
- Мелодия пришла мне в голову, когда я уже находился в гроте. Ждал своей очереди среди других музыкантов.
Я был совершенно подавлен - из головы не лезли мысли о предстоящем самоубийстве... Меня тянуло отказаться от выступления: боялся, что все равно не смогу... Но я не сдавался, боролся, отбрасывал плохие мысли. Заставлял себя продумать, что и как буду играть... И внезапно она появилась. Захватила меня изнутри. Вытеснила всё другое. Зазвучала... - музыкант снова задумался, вперив взгляд в пространство, - Но я не успел додумать её... Или, может быть, понять до конца.
- Это была волшебная мелодия.
- В первое же мгновение я заметил - по твоим глазам, наверно - что музыка тебе нравится...
- Это не то слово, - усмехнулся Энвер.
- Я играл и смотрел на тебя - по существу, на своего убийцу. Мне было интересно, как моя музыка отражается на тебе... Но не просто интересно. Я, наверно, ощущал себя демиургом, скульптором, вылепливающим тебя, только ни руками из глины, а музыкой - из того, кем или каким ты был. Изменял тебя. Хотя бы на те несколько минут. Не скрою, мне было приятно чувствовать свою власть над тобой, - музыкант усмехнулся, мягко: как бы сам над собой. И продолжил:
- Я был по-настоящему вдохновлен. Как никогда. И мелодия - она будто звучала сама собой. Словно даже без моего участия.
- Помню, она вроде как оборвалась... Ближе к концу...
- Это было ненамеренно. Я был настолько окрылен, что подумал о спасении. Я подумал: “Эта музыка... Не может ли она меня спасти?..” Это была глупая, безосновательная мысль - как соломинка для утопающего. Но меня она взволновала, выбила из ритма. Я рассредоточился и понес всякую несуразицу... Но потом я вновь собрался... - музыкант замолчал и добавил с улыбкой, - А сейчас, я, похоже, снова рассредоточился. Выпьем.
Они снова выпили.
- По-настоящему, надежда появилась у меня, когда судьи объявили свое решение. Твое лицо мне тоже многое подсказало. Почему-то я понял, что, может быть, смогу спастись. Но я не знал как... Во время нашего разговора, там во дворце, я сделал все, чтоб ты отпустил меня. Мне это удалось. Но, в свою очередь, ты сделал так, что для меня это решало далеко не все. Когда я выходил из твоего дворца, я не знал, как поступить дальше... В сущности, я так и оставался рабом... Ведь я знал и знал наверняка, что не смогу выполнить твоё условие. Каких-то пять лет - и снова !.. Мне было это невыносимо. За пять лет я мог стать сумасшедшим от одной мысли о возвращении в рабство. Да, конечно, во мне теплилась надежда, что через пять лет ты меня можешь и не найти. Ты ведь не был богом в конце концов. Но как жить эти пять лет?! Чего ждать эти пять лет?! Ждать, буду ли я снова рабом? Это было бы нестерпимо. И потом, я ведь пообещал тебе, что вернусь. И не хотел нарушать обещания. И я снова был в отчаянии. Я ненавидел тебя и проклинал тебя. Я хотел прийти через пять лет и убить тебя. Задушить, если понадобится, голыми руками. Но для этого надо было ждать... Пять лет мучений. И я решил уничтожить тебя немедленно: я даже представлял как через пять лет приду на твою могилу... Решить-то решил, но как?.. По сравнению с тобой, царем могущественного государства, я, нищий музыкант, полураб, был просто никто. Да и кто был кем-то рядом с тобой? Только боги. Но они не рядом... Только боги... - музыкант замолчал, - И еще Качергат !! Эта мысль озарила меня внезапно - я ухватился за неё и стал думать дальше. Окончательная идея не заставила себя долго ждать.
- Выпьем, - предложил Энвер, достав своего вина: вино в бутыли музыканта закончилось.
По Энверу было видно, что он очень заинтригован. Они выпили молча, и музыкант, вытря губы платком, продолжил:
- Я знал, что отношения между вашими государствами накалены до предела. Вот-вот должна была начаться война. По существу, она уже начиналась... Я также знал, что у вас равные силы: равночисленные армии, обе прекрасно оснащены, одинаково опытные, испытанные, оба царя были талантливыми полководцами с равным числом побед. Короче говоря, исход сражения могла решить любая мелочь. Любая случайность, в конце концов... Я отправился к царю Качергата. Мне было нелегко к нему попасть. По какой-то злой иронии судьбы меня чуть было не сделали его рабом. Но и сумев избежать этой участи, я все-таки встретился с ним. Я рассказал ему свою идею. О, боги, скольких трудов мне стоило убедить его!.. На это ушел целый вечер. Он рассчитывал на качергатского барабанщика - музыканта, кстати сказать, действительно неплохого. Царь говорил, что в разгаре битвы барабанщик “неистово-яростной”, как он сам говорил, дробью поднимет боевой дух его и его воинов. Наивный! Мне пришлось убеждать его, что неизвестно, чей боевой дух под “гром барабанного боя”, как он сам говорил, поднимется выше: его воинов или его врагов: не исключено, что его врагов - ведь известно, что ваш народ более музыколюбив (я говорю без иронии). Так или иначе, но я все же сумел убедить его, что моей идеей следует воспользоваться, - музыкант отпил вина, - Царь согласился. Более того, он сказал, что в случае удачи, меня ждет большое вознаграждение. И тут, я помню, во мне что-то перевернулось. В одно мгновение я вспомнил тот день на соревновании, яркое солнце, пышную зелень, лица людей, слушающих мою музыку... И твоё лицо. Тебе это может показаться унизительным, но мне стало искренне жаль тебя. И весь твой город. Но это была не просто жалость... Не знаю, что это было. Я почувствовал себя как-то нехорошо. Тогда я сказал царю, что мне не нужно никакого вознаграждения, но, перед тем, как моя идея станет доступна ему для использования, у меня есть к нему одно условие: он должен был пообещать мне, что оставит тебя в живых и не станет разорять ваш город и брать в рабство его жителей. Как он был этим изумлен! Неприятно изумлен. Он пробовал не соглашаться. Но я настаивал. Он пробовал угрожать мне, но я чуть не рассмеялся ему в лицо: мне было нечего терять... В итоге, он дал мне своё обещание. И, как показала жизнь, сдержал его.
Собеседники налили себе вина и выпили за крепость мужских обещаний. Музыкант продолжил:
- Дальнейшее, я думаю, тебе известно... Интересно просто свериться. Поправь меня, если я где-то буду не прав.
Все происходило, как я и предполагал. В решающем сражении перевеса не было ни у кого. Силы были на исходе у обеих сторон. Цари должны были решить исход битвы. Войска расступились, и на конях, похожих на чудовищ, выехали вы. О, вы действительно друг друга стоили! Как крепко вы сжимали мечи, как пристально рассматривали друг друга, оценивая слабые места ! Но их не находя... Внутри тебя все кипело, жаждало этой последней схватки, ты ощущал, как сила приливает к мускулам, как огнем наполняется сердце, как холодеет мозг... Как предстает перед тобой победа! Ты был готов пришпорить коня и ринуться на врага !.. Как вдруг ты её услышал. Ты узнал её, мою мелодию. Она раздавалась из недр вражеских рядов. (Если б ты знал, скольких трудов мне стоило научить их так называемых музыкантов играть её! Я доходил почти до отчаяния. Но худо ль бедно она стала им поддаваться.) Её громкость нарастала... Ты растерялся, ничего не понимая... Ты видел взгляды врагов, жаждущих твоей гибели. И, может быть, ты вспомнил меня, взглянувшего на тебя со сцены... Тебя вдруг осенило, что моя мелодия была дурным предзнаменованием. И как только ты так подумал, она им действительно стала. Ты и не из робких, но ты испугался. И все это - в первые же мгновения, как заиграла музыка. Царь Качергата, старый опытный воин, не мог не увидеть, как пелена страха затмила твои глаза, как рассеялся твой прежде острый взгляд... Как на мече ослабла рука... Все произошло очень быстро. Вражеский царь сорвался с места. Ты успел подставить меч, но не сдержал удар... Твой меч был выбит, и удар пришелся как раз тебе по шлему... Ты был оглушен и упал с коня... Твоя армия пала духом... Исход битвы был предрешен.
Музыкант сделал глоток вина. Энвер последовал его примеру.
- Все приблизительно так и было. Меня погубила твоя мелодия...
- Но, может быть, и спасла. Я повторюсь, ты знаешь, царь, что ваши силы были абсолютно равными. Исход битвы должна была решить какая-нибудь случайность. Повторяю: ты не можешь быть уверен, что победил бы качергатского царя, не помешай тебе моя мелодия. Но победи он тебя без моей помощи, тебя ждала бы неминуемая смерть.
Энвер опустил глаза:
- Это верно.
Некоторое время они молчали. Царь смотрел в чашку с недопитым вином, видимо, вспоминая прошлое. Музыкант напротив хрустел яблоком.
- Царь, - сказал он вдруг.
- Что? - спросил Энвер, не поднимая глаз.
- Благодари меня.
Энвер удивленно посмотрел на музыканта, пытаясь найти в его взгляде насмешку. Но музыкант смотрел серьёзно и совершенно спокойно.
- Поблагодари меня, царь, - повторил он, - Ты не можешь быть неблагодарным.
Энвер опустил глаза. Потом снова поднял их на музыканта. Взгляд музыканта стал жестче - он ждал ответа от собеседника, настаивал на ответе.
- Что ж, музыкант... - тихо со вздохом произнес Энвер, - Спасибо тебе.
Но музыкант казался неудовлетворен ответом. Выражение его глаз не изменилось.
- Я благодарен тебе, музыкант, - уже уверенней сказал Энвер, - Я правда благодарен.
Несколько мгновений они смотрели друг на друга. Вдруг на их лицах появилось напряжение, растущее, охватившее каждую черточку. Первым не выдержал и расхохотался Энвер. За ним взорвался музыкант.
- Ох-хо-хо-хо... Я свалился... ... с коня как пьяный... - сквозь хохот смог произнести Энвер, - Как мешок неизвестно с чем... Хо-хо-хо...
Музыкант ничего не сказал. Только засмеялся еще громче и веселей.
Несколько раз они пытались прекратить смеяться, чувствуя, что в общем-то, все не так уж и смешно, но хохот вырывался с новой силой, словно выталкиваясь из них вином. Постепенно, однако, им удалось успокоиться, они утерли слезы, налили еще вина и выпили - “за то, что все так вышло”.
Музыкант взял яблоко и стал его рассматривать, будто думая, есть его или нет. Энвер смотрел на то же яблоко. В соседней комнате зашевелились, громко зазевали начавшие просыпаться дети. Музыкант положил яблоко, будто выйдя из оцепенения.
- Ну вот, разбудили, - сказал он, - Однако, мне пора...
Он встал с табурета:
- Спасибо за гостеприимство.
Он взял со стола пустую бутыль из-под вина, заткнул её пробкой и пошел к своему вещевому мешку. Энвер не спускал с него глаз.
Музыкант положил бутыль в мешок, завязал его, закинул за плечи, взял инструмент, лежавший рядом, и повернулся к Энверу:
- Прощай, царь.
И он направился к двери.
- Постой, музыкант... - сказал Энвер, музыкант обернулся, - Ты ведь не всё рассказал.
Музыкант, казалось, удивился, удивленно подняв брови.
- Ты ведь сам знаешь, что не все, - улыбнулся Энвер.
Оттого, что его притворство раскрыли, музыкант слегка смутился и тоже улыбнулся:
- Я знал, что ты вспомнишь... Что ж... Я понял за эти годы... Понял, что не солгал вам, когда играл. Тайна и вправду существует.
Энвер встрепенулся, возмущенный:
– Но я и не сомневался, ты... - начал было он.
– Но сомневался я... - оборвал его музыкант, - Верней, я тоже не сомневался... – он вновь улыбнулся, почти усмехнувшись, – Вернее, здесь это не то слово...
Он на какое-то время задумался.
– В общем, нередко бывает так, что слушатели музыки видят в ней то, чего не видят сами музыканты. И то, чего не знаем мы, о чём мы даже не подозреваем, для них бывает очевидно.
Музыкант повернулся и взялся за ручку двери.
– Стой, музыкант, - сказал Энвер, жестко как приказ, будто он снова стал царем, - Ты не ответил. В чем эта тайна?
Музыкант открыл дверь. Снаружи уже стемнело. Он снова повернулся к Энверу. Встряхнул, подправил за спиной мешок. Его взгляд был отчего-то грустным.
– В чем тайна?! - спросил еще раз Энвер.
– Не знаю, - ответил музыкант, - Прощай.
Он вышел и закрыл за собой дверь.
Когда наступила ночь, Энвера видели с фонарем в руке, заходящим в грот, неизвестно кем, когда и зачем вырытый, в том холме, у подножия которого устраивалось соревнование музыкантов. А наутро некоторые видели, как он оттуда выходил. Одни говорили, что он выглядел глубоко несчастным. Другие заявляли, что наоборот - его лицо сияло от радости. Кто из них прав, неизвестно.
Напоследок скажем, что соревнование музыкантов стало традиционным городским событием, происходящим раз в год, и ни в честь чего-нибудь, а ради самого себя, и что бывший царь города-бывшего государства, музыкальный мастер Энвер - пока, разумеется, он был жив - являлся почетным членом судейского коллектива. Его суждениям придавался особенно большой вес. Ведь неважно было, кто он: царь или ремесленник. И даже не было важно то, что именно он все это придумал. Главное было совсем в другом: он действительно понимал музыку. ... Правда, музыканты с каждым разом становились все хуже и хуже, чего не в силах вынести, Энвер, наверное, и умер, дожив до глубокой старости.
(с) Юрий Табатин, декабрь 1998 г.