Проснувшись, я встал с кровати и, как обычно на каникулах, – я на погоду обращал внимание только на каникулах, – выглянул в окно. Солнца не было, бледное, затянутое облачностью небо весьма напоминало шифер на крышах пятиэтажек и предвещало такой же серый, лишенный окраски день. Ветра не было совсем, на что указывали деревья - ветвями, застывшими словно в вакууме, никакого движения... Астеники-деревья. Выглядели жалко, как если б они стеснялись наготы своей и костлявости... Стены домов, пятиэтажек, какие-то даже не серые, с подослепшими, потемневшими окнами... – они постарели, пятиэтажки, хотя и были не новыми... Несвежий, давнишний снег казался не чем иным, как именно осадком... Или даже нет, основой для всеобщего утреннего подъёма ни с той ноги. Ску-ко-та... В довершение всего из подъезда соседнего дома вышли две за раз старушки, уже не первой старости, и стали крошить мокрый хлеб из кастрюли, призывая - “гули, гули” - окрестных голубей, которые, конечно, сразу же налетели, толстые и прожорливые... Я еще раз оглядел небо, вернее, тот его многоугольник, очень замысловатый, который мне был виден... “Вот ведь”, - подумал я, - “А через несколько часов вообще темнеть начнёт...” На улице было холодно, но не так, чтобы уж очень: градусов минус двадцать (термометр показывал минус восемнадцать). “Зимняя амнезия. Холодно и уныло...”
Я отошел от окна. Мне не хотелось никуда идти, мне захотелось усесться в кресло, положить на журнальный столик ноги и целый день читать... Наметанным, опытным взглядом я обшарил книжные полки, висячие на стене, еще раз обшарил, еще... Но ничего не попалось. Вздохнув, я начал застилать постель. “Вообще, на самом деле, то, что ветра нету – это хорошо”, - подумал я, - “Не знаю, что уж я так...” ... “Какая разница, какая погода?.. Как не выспался... – так ведь выспался же!..” – так убеждал я себя. А идти все равно не хотелось, не хотелось выходить из дома. “...В такую погоду... Да причем здесь погода?.. Если б и вправду, - так ведь нормальная... Как зима эта надоела...” На часах тем временем было почти одиннадцать. Разгладив покрывало на заправленной кровати, я бухнулся на неё, и продолжил самоанализ...
“Мне просто сегодня не хочется пить”, - вдруг меня озарило. Да, да, бывают такие дни, когда совсем не охота пить: это критические дни для лиц мужского пола. Их истинную природу еще предстоит понять физиологам, я же, не будучи таковым, не стал продолжать мазохисткую цепь обращённых к себе вопросов. Напротив... Как про-психо-анализированный пациент, сознавая в своём бессознательном “комплекс”, избавляется от него, так и я, осознав причину своего нежелания “куда-то идти”, почувствовал, что мне лучше... То есть не лучше, а больше: больше не хочется_не_пить (это, чтоб не сказать по-другому, не алкоголик же я, ей-бо!..). Сомнения были отброшены. Я встал и пошел к телефону.
На часах тем временем было уже одиннадцать. А позвонить я должен был самое позднее в половину: я должен был разбудить Кесова, потом Толика. Мы так договорились. Мы хотели собраться пораньше, чтобы спокойно, не торопясь, выбрать и купить пива, купить закуски, добраться до Места, а там уже будет “после-обеда”. Но я не успел взять трубку, – телефон зазвонил сам. На проводе был Кесов, и он даже не поздоровался:
– Ну, ты чё, проспал, что ли?.. где потерялся-то?.. – выпалил он.
– Да нет... Я что-то подумал, погода какая-то...
– Ты чё-о?.. – Кесов был явно удивлен, он не особенно чувствительная натура.
– Да это я так, я...
– С тобой чё?.. Все в порядке?.. Давай быстрей ко мне... А то завтракать еще будешь... Не будешь?
– Ладно, щас выхожу.
– Я Толику сам позвоню. Ну, давай, деньги не забудь.
Позавтракать я, все-таки, решил. Не люблю я натощак пить. Круглолицая глазунья: два солнечных глаза, парочка же сосисок, чёрный хлеб, кетчуп, крепкий чай без сахара – вот мой любимый завтрак. Скушав его, я быстро оделся, взял денежку, позвонил телефон, но трубку я уже брать не стал: это, конечно же, был нетерпеливый, неспокойный Кесов, я его по звонку узнаю.
Дверь мне открыл Толик. Кесов, стоявший тут же, в прихожей, зло на меня посмотрел, но говорить ничего не стал, кроме:
– Деньги взял?.. – я кивнул головой, - А плёнки?.. Я забыл тебе напомнить.
Плёнкой Кесов называет то, что обычно именуется кассетой, кассетой с музыкой или видео (в данном случае, с музыкой). Мне отчего-то не нравится эта его манера, и я на зло ему переиначиваю, как в тот раз:
- “Пелёнки” я не взял, - я и на самом деле и подумать про них забыл.
- Вчера ж договорились... – Кесов удалился в свою комнату, – ...Ну раз так, то пусть тебе будет мучительно стыдно, ты подводишь своих товарищей!.. – сказал он оттуда это, или что-то в этом роде, - Пусть тебе будет стыдно и больно... пусть... пусть ночью тебе снится... нет, не наказание... а наши прямые, открытые, укоризненные взгляды... доверившихся тебе друзей... и преданных тобою... пусть... но я скажу тебе, все же... как другу: не даай бог!.. не дай бог тебе когда-нибудь также быть обманутым... не даай бог... пусть этот сегодняшний случай... каким бы он ни был, на первый взгляд... каким бы он не казался... послужит тебе уроком... пусть он запомнится тебе... на всю оставшуюся жизнь... прощаем тебя на первый раз, какой-никакой, но ты наш товарищ... наверное, ты поступил так... не по злому умыслу, не намеренно... хотя это и сомнительно... мы прощаем тебя, но всё же... пусть тебе будет... – и он продолжал.
Но он не сильно расстроился. Кассет у него очень много, и выбрать было что, чем он и занимался в своей комнате, отрешенно, как во сне, бормоча мне свои пожелания. Толик тем временем оделся, и мы покорно ждали, “парясь” у порога; Толик внимательно рассматривал прихожую, как он рассматривал её каждый раз, как будто в первый раз был у Кесова, хотя не было в этой прихожей ничего любопытного. Наконец, Кесов умолк, еще немного повозился, и вышел к нам с полиэтиленовым пакетом, натянутым книзу под тяжестью “пленок”.
- Ты куда столько набрал?.. – удивился я.
Кесов всучил мне пакет в руки.
- Держи. Это, чтобы выбор был. Конечно, всего мы прослушать не сможем... Это в любом случае нереально. Так ведь?.. Но, с другой-то стороны, что мы захотим послушать после энного объема выпитого пива. А удвоенного энного? а энного в квадрате?.. То неведомо... Никто не знает, что за метаморфозы с нами произойдут. Настроения и желания могут очень поменяться, а они нам даже сейчас, на текущий момент неясны. Так ведь?.. Так что будем прозорливы. Лучше запастись. Жалко, что ты не взял... – С этими словами он поспешно скрылся, снова в своей комнате.
Вернулся он с двух-кассетником, у него довольно крупный двухкассетник.
- Ты офигел!.. - вновь удивился я, - У тебя же маленький есть, ты чё, такую махину тащить...
- Я подумал, двухкассетник чем хорош: пока одна дека играет, на второй можно перематывать. Да и потом: динамики!.. Вот что самое главное. Тут же динамики круче. На том они крохотные совсем, только ухи портить. Верно, Толя?.. А тут их еще можно отсоединить, и подальше друг от друга, стереоэффект будет круче. Ты что, надорваться боишься?..
Он всучил магнитофон Толику:
- Держи, - Толик молча взял его, и начал как-то почему-то - или мне так показалось? - подозрительно его рассматривать.
- Ты чё? – спросил у него Кесов.
- Да так. Хороший магнитофон?.. - спросил Толик.
- Гавна не держим, - сказал Кесов, надевая полушубок, - Ты как будто в первый раз его увидел... – Кесов натянул свою шапку-“пидарку”, надел сапоги и снял со стеллажа станкач, предназначенный для пива и закуски. – Так, я готов. Все ли взяли?.. – Кесов испытующе посмотрел на меня, потом на Толика, - Ключи... Ключи чуть не забыл. – И он, поднявшись на цыпочках, взял с того же стеллажа запрятанные там в углу ключи, - Ну все готово, вроде?..
- А открывашку?.. – спросил Толик.
- Ключ к хорошему настроению?.. На Месте.
- На месте – в смысле...
- Да, в том смысле, что на Месте.
- А если Место обворовали? – спросил предусмотрительный Толик.
Кесов посмотрел на него, очень так серьезно.
- У меня брелок – открывашка, - сказал он с расстановкой.
- Если совсем правильно, то открывалка, - поправил я, но Кесов не обратил внимания.
- Так, сборы уже затянулись. Все взяли или нет?
- Деньги?..
- Те всегда при мне, - он еще раз заглянул нам с Толиком в глаза и, не найдя в них отклика, сказал: - Ну ладно, в добрый путь.
Мы вышли...
Кесов заплатил на рубль больше нас с Толей. Пива мы купили светлого, не сильно крепкого, но много (“с запасом”). Провизии взяли разной: копченую красную рыбу (в первую очередь), кое-какие консервы, хлеб, картошку, колбасу и что-то там ещё. Всем этим загрузили рюкзак, в который впрягся Кесов, по собственному желанию, сказав что-то типа того, что “любит слушать, как бутылки с пивом за спиной о чем-то перестукиваются”. Не знаю, много ли он услышал: бутылки лежали настолько плотно, сверху придавленные закуской, что скорей не перестукивались, а скрипели друг о дружку (стекло о стекло, брр...), как зубами от напряжения. Впрочем, я и этого не слышал: наверно, они безмолвно ждали, в страхе, когда их опустошат.
Добравшись до нужной нам дороги, выходящей из города в сторону Места, мы стали голосовать. (Автобусы зимой туда не ездили.) Никто не тормозил. Мы жестикулировали бурно, умоляюще... Машинам было наплевать. “Заголосуешься, стоя тут”, - сказал Толик. “Не иначе, нас просто бояться”, - добавил я.
- Вот что, - ответил Кесов, - Давай пройдемся вдоль дороги. Там дальше у обочины небольшой овраг, полный, наверняка, снега. Вы с Толиком туда заляжете, а я вас засыплю снегом. Машины будут думать, что я один.
Мы не отреагировали на глупую шутку и продолжили голосовать. Кесов вздохнул:
- Машины просто чувствуют, что ты их ненавидишь, вот и не останавливаются...
- С чего ты взял, что я их ненавижу?
- Чувствуется по тебе...
Наконец, остановился какой-то старый полуразбитый “уазик”, даже нет, - “газик” с железной крышей. Кесов заглянул ему вовнутрь и договорился. Мы сели, Кесов сел впереди, рюкзак мы взяли себе на колени, опасаясь за пиво... И правильно, что опасались: дорога была плохая, а “газик” себя не берег – он будто задался целью вытряхнуть из нас мозги (через задние проходы). Внутри автомобиль, если к нему подходит это солидное слово, соответствовал внешнему своему виду - с царапинами-шрамами, помятый, искореженный, местами с пооблупившейся краской... Панель была густо уклеена фото эротического содержания. Печка грела плохо. Он противно дребезжал, как-то даже взвизгивая на ухабах. Его водитель был ему подстать, такой же поизношенный - я поглядывал то в окошко, на заснеженную местность, то на него из любопытства. На нем была выцветшая стеганая фуфайка, старая меховая кепка, на правую руку были надеты-наколоты перстни-татуировки, целых три штуки. Небритое худое лицо было в каких-то оспинах. Он курил и покашливал. Сидя сзади от него наискосок, я мог видеть его затылок, только, и часть лица, пока случайно я не взглянул в зеркало над лобовым стеклом, поймав на себе его взгляд. Мне сразу стало чуть стыдно, мне показалось, что он понял, что я разглядываю его. Но он смотрел на меня (по крайней мере, после того, как я это заметил), может быть, лишь одну секунду, и в его взгляде ничего не было, кроме полнейшего безразличия. Я быстро, как обычно делаешь, отвел глаза, но вскоре не удержался и снова посмотрел в зеркало. Маленькое лицо - рассеченная, изуродованная губа, свернутый нос, порванная ноздря: да, что уж точно остается с человеком, так это следы побоев. Он выглядел щуплым мелким человеком... Он снова поймал мой взгляд, на этот раз явно поймал, и снова в его глазах, в его выражении лица не было ничего - я подумал: может, это оттого, что он не успевает “отключиться” от дороги?.. Я отвел глаза и взглянул на Толика: было такое впечатление, что Толик напряженно вслушивался во что-то... За окном было сплошное, заснеженное однообразие. Лес, поля, дорожные знаки... Иногда мы проезжали мимо какого-нибудь строения, или проселка. Мне было скучно смотреть в окно. И мне вновь неудержимо захотелось рассмотреть водителя. И надо же: как только я взглянул в зеркало, он выглянул из него, одновременно со мной! Его рот неожиданно растянулся в улыбке - улыбке радостной, лучезарной и, если б при этом не обнажился ряд кривых и желтых зубов, я бы даже сказал, что чистой. Его взгляд приобрел хоть какую-то ясность и глубину. Непонятно было, что именно означала его улыбка: то ли простую радость дороги, то ли предвкушение оплаты за подброс, то ли... – а что? почему бы и нет, – не что иное, как простую, естественную, как улыбка ребенка, европейскую вежливость (ведь в Европе – я там бывал – при встрече взглядов так улыбаются). Он снова отвел глаза на дорогу, а я продолжил – ничуть почему-то на этот раз не смущенный – смотреть на его лицо... Через какое-то время он снова, совсем мельком, взглянул на меня, тем же пустым взглядом, как и прежде. Я опустил глаза... На миг мне пришла в голову неприятная ассоциация (от тривиальности которой я, правда, тут же, как в старину говорили, - сконфузился), или даже не ассоциация, - ощущение... Этот человек выглядел лет на 15 старше меня... Мне пришла в голову мысль: а вдруг я вижу в этом зеркале... себя через пятнадцать лет?.. Я всмотрелся в это лицо... В изтатуированные руки... Да, ни один... ни один годок отсидел, - этот человек. Мне вспомнилась известная пословица. И я подумал, что её первая часть – совершенно лишняя, ненужная и бессмысленная, что только лишь благодаря какому-то природному, исконно народному оптимизму она могла там появиться, в качестве противовеса, чтоб не так все выглядело плохо. А на самом деле... от тюрьмы – вот от чего действительно не стоит зарекаться. При нашей, при этой-то жизни... А сума, ну даже если заречешься - только радости будет больше потом, от неожиданности, - если будет она, сума... И если за ней ни воспоследует, ни, так сказать, актуализируется главная часть пословицы, – тюрьма... Я вздохнул; мои раз- или измышления оборвал с переднего сиденья, не обернувшись ко мне, Кесов:
- Так что там насчет открывашки?
- А?..
- Что там насчет слова “открывашка” ты говорил?..
- А-а... Я говорю, правильно - открывалка, а не открывашка.
- С чего ты взял?..
- В словаре читал.
- Странно... Почему тогда все говорят “открывашка”?
- Ну, во-первых, не все - я же, например, не говорю... А во-вторых, этот случай из тех, когда большинство не право.
Кесов помолчал. По затылку его было видно, что он обдумывает.
- Ты что, словари читаешь?.. – наконец спросил он насмешливо, также не оборачиваясь.
- Нет, не читаю, представь себе... Я там именно это слово смотрел; специально; мне было интересно, понимаешь?.. Я задумался над этим как-то, и решил заглянуть в словарь.
Кесов повернулся ко мне и, что называется, зашелся в смехе. Не знаю, что его так рассмешило.
- Ну, ты даёшь... – сказал он, прохохотавшись, - Тебе явно не о чем было больше задуматься.
Я ничего не ответил: конечно, ему это было не понять.
“Газик” трясло. На водителя я больше не хотел смотреть. За окошком то проносились, то проплывали, в зависимости от расстояния, деревья, деревеньки, поля, участки леса... Мы переехали мост через какую-то речку... Миновали большое поле... Леса у дороги стали другими: не лиственными, как раньше, а хвойными: сосны, ели... В небе, сквозь густую облачную сплошь – ну, так мне хочется написать! – солнце едва пробивалось... Толик по-прежнему сидел как будто в оцепенении, и, чуть наклонив вбок голову, словно во что-то вслушивался. Меня стало клонить ко сну.
- Скоро приедем, - сказал Кесов.
Мы выехали к полю, или, может быть, ни к полю, а просто к большому отрытому месту, на другой стороне которого темнела стена леса; и было так по обе стороны дороги - сначала поле, за ним лес, как если бы мы въехали в какую-то непонятную голь посреди леса... Мы проехали еще немного, и Кесов попросил остановиться. Мы с Толиком удивленно переглянулись.
“Газик” остановился. Мы с Толиком сидели, как сидели, ничего не понимая. Кесов повернулся... Я подумал, что он просто в туалет захотел, но он сказал:
- Что сидите?.. Приехали, дальше пешком.
Он поблагодарил водителя и протянул ему купюру. Водитель неожиданно тоже поблагодарил. Мы вышли. Водитель тоже вышел, открыл капот и склонился над ним. “Ну что, идем?..” – сказал Кесов, взвалив на себя рюкзак, и мы пошли...
Прямо через поле, ноги проваливались по колено, и уже с первых шагов идти было очень трудно. Толик остановился.
- Ну и куда ты нас ведешь? – поинтересовался он, - Где твоё Место?..
- Недалеко отсюда, надо еще через лес пройти... – Кесов, тоже остановившись, указал рукой.
- В отдаленном месте твое Место, - сказал я. (Читатель к этому моменту, несомненно, уже понял, что Место - это кесовская дача (Word мне выдает “бесовская”), вернее, не его, конечно, а его родителей. Когда Кесов ехал туда отдыхать, он называл её Местом, когда работать, то, как обычно, – дачей.)
- Ничего, полезно пройтись... – сказал Кесов.
Они с Толиком пошли рядом, бок о бок, разговаривая о чем-то. Я пошел сзади них, пристроившись в кесовские следы. Немного пройдя, я обернулся. Странное дело... Водитель, стоя у открытого капота, не “копался” в двигателе, а смотрел нам вслед – из-за расстояния я не видел его взгляда, но мне показалось, что он смотрел как-то... как-то не так, как будто задумавшись, засмотревшись... Увидев, что я обернулся, он помахал рукой, да так помахал, типа того, что: “Счастливо!.. Еще увидимся!..” Мне снова стало чуть не по себе, для приличия я тоже махнул ему рукой, и догнал Кесова с Толиком.
Толик рассказывал Кесову про неполадки в моторе “газика”. Оказывается, всю дорогу он действительно вслушивался – в то, как работает двигатель. Он шел и подробно рассказывал, что именно, по его мнению, требовало ремонта, каковы возможные, косвенные и прямые, причины возникших неполадок, и что именно следовало бы сделать для их временного и окончательного устранения. Он также говорил о том, сколько еще, по его мнению, “продержится на колесах” машина, о том, хорошая ли она в принципе, и о том, как её в принципе можно усовершенствовать... Он говорил долго, азартно, весь погруженный в свою речь, казалось, ему так легче идти было по глубокому снегу - Кесов кивал головой и поддакивал, но по его рассеянному виду было видно (sorry за тавтологию), что он не особо-то слушал, ему это было неинтересно, – ему вообще в то время было мало, что интересно, кроме пива и всевозможных разновидностей рокэнролла.
- А этот водитель ничё, чует свою машину... Молодец, не каждый бы уловил... – заключил Толик свое повествование “О неисправном двигателе, и Машине в целом”.
- А ты-то у нас, Анатолий, какой молодец!.. - резюмировал окончательно Кесов. (Даже не подозревая, что скоро, в критической обстановке нам предстоит убедиться в истинности его суждения.)
Дальше мы шли молча... “Сквозь снег”, как я подумал, идти было все труднее; когда мы подошли к лесу, я предложил отдохнуть. Никто не возразил. Кесов снял рюкзак, положил его, завалился на спину. Мы молчали... Кесов заговорил первым:
- Туда вообще дорога есть... По идее. Но, честно говоря, я не уверен, можно ли по ней зимой проехать.
- Почему? – удивился Толик.
- Не знаю... Может, снегом занесло. Туда ведь нечасто зимой ездят. Может, еще что-нибудь... Лучше было не рисковать. Пешком надежнее. Кроме того, водитель просто отказался наотрез так ехать...
Мы с Толиком усмехнулись.
- А почему он отказался?.. – спросил Толик.
- Фиг его знает... Я не спросил. Может, не по пути было... Может, нас убоялся... Но если б на нём не уехали, мы б могли вообще не уехать. Нам еще повезло.
- Да это понятно, - сказал я, - Ну что, пойдем?..
Кесов поднялся, надел рюкзак, и мы зашли в лес...
Как и следовало ожидать, снег в лесу был еще глубже; выше, чем по колено. Лес был сам по себе приятный, сосновый бор с большими соснами, и если бы ни снег, идти через него было б одно удовольствие. Впрочем, и так... Я не был в лесу с начала осени, и мне было приятно очутиться в нем. Особенно, в таком... Я забыл о тяжести ходьбы, хотя и сбавил шагу. Кесов и Толик ушли вперед, не заметив, что я отстал...
Лес... Я подходил к деревьям и прислонялся к ним, проводил по их коре ладонями, и прикасался к ним щекой... Окуная лицо в их ветви, я дышал запахом хвои, вдыхал, стараясь запомнить... Колючая, колкая мягкость ветвей, живая – прикосновение живое, настолько, что непонятно было: то ли я прикасаюсь к ветвям, то ли они сами прикасаются ко мне... Деревья стояли – охранители, – они охраняли зимний покой, зимнюю тишину – неосторожно заденешь ветку, и дерево, возмутясь, осыплет тебя снегом за нарушенный покой. Деревья хранили полное, величественное молчание... Потом, весной, летом, и по началу осени у них будет иная роль, – они будут расти, вырастать, давать побеги, сохнуть и стареть, разбрасывать своё семя... Из-под лесного покрова будут пробиваться вверх росточки новых деревьев, махонькие деревца-младенцы, какие-то из них вырастут год за годом и станут такими же великанами... Уйдёт, растает зима, и встряхнутся, оживут деревья, став другими... Под дождем. Но это будет потом, сейчас они – охранители, строгие и суровые... Запрокинув голову, я видел, как они смешиваются с небом, – я смотрел и восхищался их устремленностью, совершенством... Какая-то большая птица слетела из гущи ветвей и, словно стараясь не шуметь, бесшумно улетела, скрылась в глубине леса... Я остановился... Мне хотелось дышать этим воздухом, этим первородным настоящим воздухом, ещё долго-долго... Мне хотелось слушать и вникать... Я лег на спину и раскинул руки... Вечнозелёные, вечные... Опора и основание – деревья... Мне казалось, что под собой я чувствую как-то их крепкие, цепкие, мускулистые, жилистые, могучие корни... Я закрыл глаза, и мне думалось, что... – нет, мне не успело подуматься.
Меня пнули... Я открыл глаза, и увидел над собой испуганные лица Толика и Кесова.
- Ты чё?.. – сказал Толик, - Мы подумали, с тобой что-то случилось...
- Мы думали, ты это... – осклабился Кесов.
- Спасибо, что беспокоитесь, - сказал я, вставая, - Я просто отдохнуть прилег. В тишину окунуться...
- А-а-а... – протянул Кесов.
И мы пошли дальше... Минут через двадцать мы вышли из леса, сразу к высокому сплошному забору, сделанному из досок. Кесов свернул направо, мы за ним... Пройдя некоторое время вдоль забора, мы вышли к входу в “садоводство”. В кавычках, потому что на самом деле назвать его садоводством можно было только условно, формально и не по сути, ибо было оно, и есть, слишком престижное и дорогое, что называется, “элитарное” (опять кавычки!); и логично предположить, что участки (каждый из которых был отнюдь ни по 6 соток) приобретались там ни столько под садовые работы, сколько, чтобы именно отдыхать на них. Или, может быть, я ошибаюсь... Как бы то ни было, садоводство было в тот момент совсем новым, и его застройка еще только началась. Отец Кесова, будучи уже в то время человеком при деньгах, одним из первых построил там дом.
Через какое-то время забор прервался: мы вышли к въезду в садоводство. Кесов подошел к сторожке, из которой уже вышел сторож, высокий и седовласый, оглядевший всех нас подозрительно, - Кесов показал ему какой-то документ, и сторож улыбнулся и кивнул, и даже сделал жест рукой, широкий, означавший: “Проходите!..” Мы прошли... Через какое-то время, зачем-то я обернулся, - сторож смотрел нам вслед. Я остановился, глядя на него... Сторож зашел обратно в сторожку...
Ускорив шаг, я догнал друзей. Земля была отобрана у леса. Мы проходили мимо пней, мимо строящихся домов, особнячков, бань... Доски, бревна, кирпичи, шифер, металлические листы... Снег был везде, на всем. Лежал бесформенными шапками, ватными покрывалами: нетронутый, белый, чистый, толстый - важный хозяин – всё под ним... На зиму строительство застыло, строители ушли, чтобы весной вернуться и снова строить, с новыми силами... Готовые дома были редки. Кое-где, даже много где, сосны еще стояли, в ожидании своей участи... – впрочем, наверняка, многие хозяева предпочтут оставить хоть несколько “коренных деревьев” на своих участках, эти деревья средь вновь посаженных будут выглядеть чужими, “ни в своей тарелке”. Вдоль дороги, по которой мы шли, стояли столбы, по ним были протянуты электрические провода. Толик спросил, как давно тут провели электричество, но Кесов думал о чем-то своем и не ответил. Толик не стал повторять вопрос.
Наконец (на-ко-нец-то!), мы вышли к дому, про который Кесов сказал:
- Вот это и есть то Место.
Дом был уже практически достроен, да почему “практически”? – достроен полностью, но из-за того, что был он совсем новый, казалось, что он, все-таки, чуть-чуть да не достроен. (Потому как у нас в стране всё совсем новое, как правило, - не совсем доделанное).
- Только этой осенью достроили, - сказал Кесов, открывая воротца, - Еще пожить-то в нем не успели. Сегодня первая ночевка будет...
Толик остановился, рассматривая дом. Он рассматривал его, слегка прищурившись, тем самым своим внимательным, критически-пристальным взглядом, каким он рассматривал вообще все, наверное, даже женщин, понравившихся ему.
- Ну и как тебе дом?.. – с улыбкой, не без самодовольства, спросил его Кесов.
Толик тоже улыбнулся:
- Не знаю, я в строительстве не очень, честно говоря, - признался он, - Хороший, вроде бы, дом.
- Хороший... – усмехнулся Кесов, - Классный дом!.. Отец сам строил. Руководил, вернее, сам - никому это не доверил. Он это дело знает. Профессиональный, как никак, строитель. Он в этот дом не только деньги - он душу в него вложил... А я ему помогал: где гвоздь подам, доску подержу... Шучу, не понадобилась моя помощь. Бригада строила, но по отцу, по его задумкам. И он руководил...
Мы двинулись к порогу. Дом был действительно шикарный. (Я, правда, в этом, как и Толик, мало что понимаю, но выглядел он шикарно). Из бруса, большой, двухэтажный (второй этаж был чердаком), с летней верандой, с пристроенной баней, с сияющей крышей, обитой нержавеющей сталью... Кроме того, его украшала резьба в старинном духе, над окнами и под крышей. Над крыльцом был навес, державшийся на фигурных резных столбцах. Кесов открыл дверь, и мы вошли. Мы оказались в прихожей.
- Чего встали, проходите, - сказал Кесов, - Раздеваться, наверно, пока не стоит. Разуваться тоже.
Мы с Толиком прошли в комнату. Там было всё: стулья с подлокотниками, шкаф, большой деревянный стол, диван – всё новое: видно было, что делали специально, на заказ: “дачное”, простое, но добротное. Пол был некрашеным, половицы были плотно подогнаны, а неизбежные щели заделаны. Печка...
- Печка пока временная, - сказал Кесов из прихожей, где он чего-то копошился, - Хорошая, но временная. Отец другую сложит. (“Ага, - подумал я, внутренне улыбнувшись, - значит, все же, домик не совсем готов”).
Мы с Толиком сели на стулья. Толик одобрительно провел рукой по своему стулу (вот точно он бы также женщину погладил – “Ладно сделана”). Уставшие, мы молча ждали, когда Кесов там в прихожей все закончит... И вот, возня, доносившаяся оттуда, прекратилась - воцарилась тишина; но Кесов не заходил... Тишина, а он не заходил.
- Ты что там, уснул?.. – спросил я.
Кесов не откликнулся. Вместо него послышался какой-то щелчок, потом еще раз и еще, как если б он отчаянно играл в русскую рулетку.
- Ты чего там?..– повторил я вопрос.
И Кесов вошел. Остекленевшими глазами посмотрел он куда-то вверх и сказал всего одно слово. (Вы сейчас поймете какое.) Он сказал это слово без выражения, без интонации, без эмоций. Ей-богу, я не хочу богохульствовать, но мне показалось, то Самое – самое первое – Слово было сказано Им точно также: без каких-либо проявлений каких-либо чувств или мыслей – только лишь Слово, и всё. И не знаю, как Толе, но мне еще показалось, что Кесов просто проконстатировал факт: и я невольно начал гадать, где он её тут увидел?.. И лишь в следующий момент я понял, что он имел в виду: лампочка под потолком не горела.
- Бляаадь, - протяжно повторил Кесов, и тут уже эмоции из него поперли, - Электричества нету!!! Батарейки не взяли! Какой же я идиот!!!
Мы не знали, что ответить.
- Дык... – сказал было я.
- Вы сидите тут, - приказал нам Кесов, - Я сбегаю к сторожу, все узнаю. Может быть, не все потеряно.
И он выбежал с быстротой какого-то дикого зверька, которому открыли клетку.
Толик предложил затопить печь. Я сходил во двор, там уже лежали наколотые дрова. Я взял их в охапку, сколько смог, и занес в дом. Толик ножом - у него был с собой хороший нож - отколол побольше тонких щепок, положил их в печку на смятый кусок газеты, который уже там был, чиркнул спичку и поджег. Пламя занялось хорошо, щепки сразу же загорелись, Толик добавил их еще, подложил дрова и закрыл дверцу. Внизу дверцы были круглые отверстия, сквозь которые был чуть виден мерцающий подвижный огонь. Мы снова сели на стулья. Толик потом пересел на диван.
Тем временем вернулся Кесов, весь запыхавшийся, взмокший... Отчаявшийся.
- На тебе нету лица, - заметил Толик.
Грубо переврав название северной лисицы, Кесов сказал слово, которое, вероятно (я вновь не хочу богохульствовать), станет когда-нибудь самым последним сказанным Им Словом.
- ...Электричества нет, и не будет, - сказал он затем, - Черт возьми, ну как я не подумал!
- Ты чё волнуешься, печка же есть - то есть пищу приготовить сможем, - резонно заметил Толик, - А можно пойти на улицу, развести костер – вообще романтика...
- Да и правда что... – сказал я.
- Вы что?! – поразился Кесов, - Вы что, совсем?.. Мы зачем магнитофон тащили? и кассет целую кучу – для чего?.. – В его речи появились истерические нотки, - Мы что, как идиоты, будем в тишине сидеть? Тайная сходка у нас тут, что ли?.. Да я уже музон настроился послушать! Покайфовать, башкой потрясти!.. Ты что скажешь? – обратился он ко мне.
- Ну, с одной стороны ты прав, - сказал я, стараясь быть взвешенным, - Обидно, конечно... Но с другой стороны...
- Какой же я идиот! – перебил меня Кесов, - Ну что мне стоило взять батарейки... - Он опустился на стул и уставился неподвижным взглядом в угол комнаты, - Это я виноват, только я... И больше никто... – Пробормотал он, как протрезвевший и раскаявшийся преступник.
- Да ладно тебе, давай лучше выпьем, - сказал я.
Кесов, расслышав мое предложение, несколько раз, но едва заметно, кивнул головой. Я вышел в прихожую и принес каждому по бутылке. Кесов, выйдя из оцепенения, открыл их своим брелком-открывалкой (да-да, именно открывалкой), пригубил немного своё пиво, и снова оцепенел. Толик тоже отпил из бутылки, потом встал и подошел к печке, сел перед ней на корточки, открыл дверцу и подложил туда пару поленьев. Сделав это, он не встал и не отошел от печки, а так и продолжил сидеть: затылком к нам, с кочергой в руке, впялясь в огонь... Теперь они уже двое были в оцепенении. Мне казалось, что вокруг них образовались какие-то невидимые “оболочки”... И я, не зная, что делать, хотел было уже тоже, следуя их примеру, “вырубиться в прострацию”, как Толик вдруг спросил:
- У тебя сарай тут есть?
- Чего? – отозвался Кесов из своей оболочки.
- Ну, сарай или что-нибудь, где обычно всякая фигня лежит, и инструменты, - Толик, порвав свою оболочку, повернулся к Кесову.
- А-а... Да, есть... Там во дворе, держи ключи, - он их выкинул из своей оболочки, - Чёрный... - сказал он про ключ от сарая и снова впал в “анабиоз”.
Толик поймал ключ и, полностью разорвав оболочку, поднялся, чтобы идти.
- А тебе зачем?.. – вдруг встрепенулся Кесов, оболочка вокруг него испарилась.
- Надо, - коротко ответил Толик, в его глазах был огонёк решимости.
- Скажи зачем?
- Увидишь.
И Толик вышел... Мы с Кесовым переглянулись. Выпили, и я сказал:
- Я верю в Толика.
- А в меня?.. – поинтересовался Кесов.
- А в тебя нет.
- Почему ж, позволь осведомиться?
- Потому что... Ну, тебе не дадено.
- Что именно?
- То, что дадено Толику... Толику – толику: от Бога, а Кесову, как полагается, – Кесово, – я засмеялся.
- Ну, если так... Ну, тогда я тебе сделаю Кесово сечение!.. – Он попытался меня схватить через стол, но я увернулся, и тут зашел Толик.
Он вернулся с инструментами в охапке. Потом он еще сходил в сарай и принес оттуда под мышками и в руках какую-то проволоку, всякие железяки и розетку. Он показал нам эту розетку и сказал: “Это уже что-то!..” Мне вспомнился анекдот про чукчу: как он привез в тундру розетку для утюга или чего-то там. Я начал его рассказывать, но Толик лишь махнул рукой и снова вышел. Кесов дослушал до конца.
- Да, чукча - не дурак. Он хоть что-то предусмотрел. А мы... - таков был его комментарий, он вздохнул.
Толик вернулся с чем-то еще и больше не уходил. Он сел на стул около печки, спиной к нам, и сказал тихо:
- Всё, сейчас мы будем колдовать.
- Точнее, ты будешь, - сказал я.
Но Толик не ответил: он был уже весь в работе... Его цель состояла в том, чтоб преобразовать тепловую энергию, образующуюся в печи, в электрическую, которая, в свою очередь, и будет питать магнитофон. Я позволю себе уклониться от описания того, что он делал. Не являясь “технарем” ни по натуре, ни по образованию, я плохо разбираюсь в этом колдовстве, даже не разбираюсь вообще, и если и рискну рассказать, то неизбежно получится так, что любой подкованный технически читатель не только усомнится в правдивости моих слов, но и, чего доброго, заподозрит меня во лжи. Так что увольте...
В то время как Толик, по кесовскому определению, “химичил”, мы попивали пиво, совсем по чуть-чуть, смаковали его, разговаривали и закусывали... (Толик же не обращал на нас никакого внимания.) Я заметил, что Кесов поуспокоился, можно даже сказать, как-то умиротворился. То ли на него так подействовала малая доза алкоголя, то ли он сам в себе нашел душевные силы смириться с жестоким гнетом реальности, но факт тот, что отсутствие электричества перестало ранить его остро и больно, как прежде: он вообще эту тему не поднимал, только вздыхал изредка.
Тем временем стало смеркаться... Толик возился уже довольно долго.
- Слушай, Толик, может, бросишь это дело, - обращался к нему Кесов, - Присоединяйся к нам, а то мы, слово за слово, все твое пиво выпьем.
Но Толя не откликался, не отвлекался. И мы продолжали пить, то есть не пить, а выпивать... нет, от-пивать, - ибо пили мы очень мало, - без него... Я говорил:
– Толик, нам скучно без тебя, кончай скорей со всем этим. Руки умывай и присоединяйся.
– Завязывай... – добавлял Кесов.
Не оборачиваясь к нам, Толик только огрызался, как какой-то зверь-самец, которого отрывают от самки... Не отрываясь, он делал, делал ему одному понятное, ему одному подвластное дело, которое, наверное, хоть и боялось Мастера, но и сопротивлялось ему... В Толике чувствовалось напряжение, внутреннее, не физическое... Иногда он что-то говорил себе под нос... Точно заговоры твердил...
А мы выпивали, нам было скучно, по-настоящему выпить мы без Толика не могли. Наш разговор – и так-то почти и не разговор – затих, съеденный паузами... Уныние поглощало нас... Мы не заметили, как стемнело (а когда это замечаешь?..) В комнате стало совсем тоскливо. Глаза привыкли к темноте, насколько можно. Но веселья это не прибавило... Я громко демонстративно зевнул, намекая на то... непонятно, на что. Хотя меня и впрямь потянуло в сон... Я мотнул головой, чтоб стряхнуть его. И подумал, что хорошо бы:
- Свечей у тебя случайно нет?.. - спросил я у Кесова.
- Ты любишь романтику при свечах?.. Или ты, может быть, хочешь создать некую мистическую атмосферу, а?..
- Я хочу, чтоб светлее было. Так есть у тебя свечи или нет?..
- Нету, - ответил Кесов.
И снова тишина... Только слышно, как Толик возится: постукивает, скребет чего-то, сопит, подгоняет, шаркает... А темнота подрагивает... Толик работал почти вслепую, сидя перед печкой, и только свет от огня помогал ему различать разные детали, предметы. Тень от него накрывала стол...
- Толик, ты нам загораживаешь свет, - сделал ему замечание Кесов. Реакции не последовало, конечно. Толик нас не замечал. Мы для него отсутствовали...
Вечер или ночь?.. Сколько времени?.. Мне не хотелось смотреть на часы. (Мог я хоть там на них не смотреть!..) Луны снаружи не было: то ли с нашей стороны и не должно было её быть, то ли она не взошла ещё... Зато появились первые звёзды.
– Звёзды, - сказал Кесов, посмотрев в окно.
– Действительно, - сказал я, тоже выглянув, - А днем было облачно...
– Рассеялось, -
Произнёс Толик. Мы удивленно посмотрели в его сторону. Он повернулся к нам на стуле, ловко “оседлав” его. Мы почти не видели его лица. Только блестки в его глазах, отражавших тусклый свет, то ли от огня, отраженный от окна, то ли свет снаружи, но там были только звёзды... Толик сказал:
- Всё.
От неожиданности мы онемели... Кесов не сразу спросил:
- Что всё ?..
И когда Толик сказал, я понял: в его глазах был блеск от радости, – он сказал:
- Готово всё... Да, господа. Поздравляю... - Толик удовлетворенно потёр руки, - Если сейчас ваш аппарат не заиграет, засуньте в эту печку... мою голову, – Толик выдержал паузу, дав нам осознать, как многое он поставил на кон, и закончил:
– Тащите его.
– Магнитофон?.. – робко спросил Кесов.
Толик с достоинством промолчал.
Кесов медленно поднялся из-за стола. Ему не верилось. Он вышел прихожую. Вернулся с магнитофоном. Дал его Толику. Толик взял его, встал со стула, поставил магнитофон на стул и, вставив штекер в розетку, сказал:
– Кассету.
– ...Ах, да. - Кесов исчез в прихожей, вернулся с кассетой, и в нерешительности встал, замер...
– Ну же... – не вытерпел я.
Кесов нажал на кнопку, дека медленно открылась, он дрогнувшей рукой вставил в неё кассету и закрыл обратно. Проверил, плотно ли... Он посмотрел на меня, испытующе, перевел взгляд на Толю... Который при этом слегка усмехнулся, хотя заметно было, что он тоже нервничал. (Я думаю, от напряжения зрачки у нас еще больше расширились, и глаза в темноте стали лучше видеть.)
– Ладно... – тихо сказал Кесов. И нажал на кнопку “Play”.
Мучительная тишина. Даже в темноте я мог увидеть (или почувствовать?), как побледнел Толик. Мгновения мучительной тишины... Не сразу расслышали мы, как шипит тихонечко, прокручиваясь, кассета. Первым расслышал Кесов. Он улыбнулся резко - во весь рот. Он посмотрел на нас, и мы расслышали тоже... Но сколько радости было в лице Кесова!.. Даже в комнате стало светлее. А Толик облегченно вздохнул. И в нем проявилась усталость, он сразу как-то размяк.
Но почему не играет?..
Музыка... Заиграла!.. Оказывается, в начале кассеты было много пустого места. Пока оно промоталось, несчастный Кесов, наверняка, год жизни потерял. Да и Толик тоже... И я где-то полгода... Музыка... Эх, если ноги в пляс не пускаются, то голова пускается в тряс – это уж точно!.. Заиграло!.. Кесов издал какой-то утробный звероподобный рык - резюмировав таким образом первый этап нашего пребывания на даче, - и присел на корточки перед магнитофоном... Он, конечно, начал всё трогать, всякие регуляторы: ручки, рычажки, кнопки... – магнитофон был щедро оснащен все этим.
- Толик, как тебе это удалось?! Черт возьми!.. – не в силах больше сдерживать эмоции, воскликнул я. Толик лишь устало усмехнулся и сказал:
- Спасибо [тому-то и тому-то], - он назвал какие-то иностранные имена, которые я сейчас не вспомню.
- А кто они?.. – наивно спросил Кесов, - Колдуны, однако?..
- Более чем... – ответил Толик.
Несколько минут мы все молчали. Кроме, конечно, музыки... (Кстати, не помню уже какой, но все было, как полагается: электрогитары, вокал, барабаны...) Она играла: играла во всех... всеми значениями этого слова. Не знаю, как Кесову, – мне показалось: я лет десять не слушал музыку!.. После всей предшествующей, тяжкой и тягучей, удушливой тишины, беразговорья, скуки, после всей этой даже не тишины, а какого-то странного вакуума, в котором мы (Кесов и я), если сразу не лопнули, то постепенно рассасывались, и после тех глухих мгновений “затишья в тишине”, последних и решающих, когда наши нервы натянулись так, что натянись они чуть резче, точно бы зазвенели, после тихого всего этого черт знает чего Музыка была - как глоток чистого воздуха, как солнце, прорвавшееся сквозь тучи, как свежий ветер, ворвавшийся в подвальное помещение (с гниющими овощами), как вода, куда окунешься, перегревшись на солнцепеке!.. У меня аж дух захватило.
- ...А чего-то тихо, - сказал Кесов, повернув к нам свое озабоченное лицо, - Играет тихо... Вот я громкость делаю до отказа, а он - еле шепчет...
- Нормально он играет, - возразил я твёрдо: мне стало обидно за Толика, что он все сделал, столько сил потратил, а Кесов еще и в претензии.
Но Кесов на мое замечание не обратил никакого внимания.
- ...А-а, Толик?.. – спросил он вкрадчиво.
Толик усмехнулся:
- Сам-то не понимаешь?..
- Не-а... Ты же знаешь, я в этом деле не шибко то...
Толик вздохнул неоднозначно, то ли сочувственно, то ли в том смысле, что “ладно, что с тебя возьмёшь”.
- В печку загляни.
Кесов заглянул в печку.
- И что?.. – спросил он.
Толик снова усмехнулся:
- Что... Дровишек бы подложил... Топлива маловато.
Кесов молча взял два или три полена и подложил их в печку. И почти сразу же, как только огонь захватил поленья, колонки заорали так, что Кесову пришлось убавить громкость.
- Круто... – он произнес восхищенно, - Круто-то как!..
Зачарованный Кесов сел за стол. Мы придвинулись тоже... Какое-то время Кесов всё ещё не мог очухаться. На его лице то оживлялся, бегло отражаясь в странной мимике, то снова застывал восторг. Он что-то пробормотал; покачал головой и отстраненно как-то, будто не своей рукой, взял бутылку... Кесов не слушал музыку, видно было, что не слушал, ещё не начал, - он тащился только оттого, что вот она, - или оно, - присутствует... пульсирует... дышит... (Толик на него смотрел с каким-то странным любопытством, почти сочувствующе). Наконец, он немного пришел в себя; оправился, принял вид более рассудочный (если так можно выразиться). Приступ растерянности от счастья, хлынувшего из колонок, прошёл... Он отпил немного из бутылки, как бы знаменуя этим своё возвращение в норму, и начал уже действительно слушать, ритмуя ногой под музыку и производя головой колебательные движения... Потом он назвал название группы и добавил несколько слов, сводящихся к тому, что “клёво мужики играют, но...” (прозвучала конструктивная критика). Мы же с Толиком ждали, что он скажет по существу - все-таки, он был хозяин...
- ...Ну что, товарищи, будем пить, - высказал Кесов наше, как нельзя более общее мнение. С улыбкой – как много было в его улыбке! - самодовольство, радость, предвкушение, даже какая-то хитреца... – с улыбкой он извлек из шкафа, и поставил на стол кружки – настоящие пивные кружки. Мы невольно залюбовались... Толик взял свою кружку в руку, уложив её на ладонь, и так рассматривал... А я свою рассматривал, оставив её на столе, “в покое”. (“Вот ведь два разных мировоззрения!..” - подумал я.) Кесов, как и я, не стал отрывать от стола свою кружку, но поворачивал её рукой, не столько даже рассматривая, сколько всматриваясь в неё: так, как будто искал в ней изъян; его взгляд был несозерцателен; переведя его на Толика, он сказал:
- Отрывать пустую кружку от стола, без на то должной необходимости - дурная примета.
Толик взглянул на Кесова, как-то неожиданно серьезно, и поставил кружку на стол...
Кружки пивные... Классической вместимости по пол-литра... Стеклянные, не из какой-то там глины, гранёные изнутри, крепкие, но некоренастые (когда “коренастые” - это вульгарно) – напротив, стройные, строгих пропорций, правильной цилиндрической формы... Они легко и мягко отражали свет, переливаясь, и поигрывая им... Их ручки упирались в бока: по-молодецки... Пивные кружки. Они так и ждали, что в них нальют...
И мы налили. И начали пить. Действительно пить, теперь уже – по-настоящему.
– Господи, какой напиток... – тихо высказался Толик. От долгой и напряженной работы и от сидения в жаре у печки в горле у него пересохло. И он не просто сделал глоток, – он утолил жажду. А действие сие характер имеет почти мистический.
– Истинный нектар, - добавил Толик.
Он прекрасно разбирался в пиве; вероятно, как ни больно это признавать, лучше меня, не говоря уже про Кесова, которого, как мне кажется, всегда больше привлекала в пиве не эстетико-вкусовая, а градусная составляющая. Кесов пил помногу и часто. Толик пил не помногу, но был настоящим ценителем, его замечания в адрес пива всегда были меткими, четкими. Нередко мы для себя открывали ту или иную особенность какого-либо сорта пива только после соответствующего замечания Толика. Он нам помогал полнее ощутить всю вкусовую гамму этого напитка (великого напитка!), словно вживляя в нас новые каждый раз рецепторы вкуса... Иногда, правда, мне казалось, что у него слишком “дегустационное” отношение к пиву, слишком оценочное, как бы отстраненное... Без непосредственности какой-то... Так тоже к пиву нельзя... Впрочем, я, наверное, просто придираюсь... Из зависти...
Лицо Толика растаяло в наслаждении. Он сделал еще глоток:
- Какое блаженство...
Эх, пуще прежнего позавидовал я ему!.. И Кесов тоже, наверняка. Мы-то не испытывали жажды, а потому и ощутить не могли всю дивную прелесть первых глотков!.. Ладно, Толик свой кайф заработал, в отличие от нас с Кесовым.
- Как вам пиво?.. – спросил Кесов.
- Замечательнейшее... – сказал Толик.
- Да... – только и смог я добавить...
(Из печки полыхало...)
...И все ж таки я тоже ощутил его, – показалось мне, что сейчас, когда музыка заиграла, пиво обрело какой-то новый или, вернее, обновленный вкус. И мне показалось, что в кружках содержится вовсе не пиво, а сжиженный, пусть холодный, осевший и побледневший, но все же горящий Огонь. Спящий... Я заглянул в нутро печки... Как же ему там тесно... И в кружках: в кружках пиву тоже очень тесно, пусть плещется у нас в желудках... Я сделал большой глоток... Пена, стекающая по стеклу, обратно в пивной огонь.
Мы опьянели. Мы с Кесовым горячо обсуждали то, что неслось из магнитофона. А Толик только слегка ухмылялся и покачивал головой, слушая нашу дискуссию - он в ней никак не участвовал, ни напрямую, ни мысленно. Он, вероятно, находил её пустой, но то, как мы распаляемся, забавляло его. Он нас наблюдал...
Толик был равнодушен к музыке. Ни то, чтобы он её не любил, или она его раздражала, ему было именно все равно: слушать – не слушать, что именно слушать; и даже, когда что-либо играло, он, вероятно, не слушал в собственном смысле этого слова, может быть, даже не слышал. Я нормально к этому относился – у каждого свои интересы, а Кесова это бесило. И в особенности его бесило, что Толику было без разницы, слушать попсу или рок. Более того, Кесов подозревал, что Толик из двух этих “по_фиг” предпочитает попсу (о, ужас!). Справедливости ради стоит заметить, что для таких подозрений – более, чем серьезных – у Кесова все-таки были определенные основания. По еле уловимым признакам видно было, что Толик более чутко воспринимает попсу – под неё он хоть редко, но мог: попритоптывать слегка ногой, подпеть, слегка шевеля губами, просто на полминуты выключиться из разговора. Повторюсь, это было крайне редко, но если учесть тот факт, что и попса в нашей компании играла отнюдь не часто (главным образом, на всяких больших сборищах – таких, как дни рожденья – с участием “нероковых” людей), то логично было предположить, что Толик к попсе не столь равнодушен, как к рокэнроллу. Но сам Толик в этом не признавался, как ни допытывался у него Кесов, – Толик не мог не догадываться, что неравнодушие к попсу есть нечто постыдное абсолютно, по крайней мере, по мнению Кесова – и он боялся насмешек.
Итак, мы пили, пили и пили, забывая за разговором о том, что надо закусывать. Впрочем, разговор становился все более разреженным; по мере того, как мы пьянели, мы все больше вдавались в музыку и все больше ей отдавались (пьянея при этом ещё сильнее). Мы – это Кесов и я, конечно. Толик не пьянел. Нет, судя по размягченности его физиономии (ибо по другим признакам судить было крайне сложно), трезвым он тоже не был, но в отличие от нас, выпив сколько-то пива, он пить перестал и стал попивать, только слегка отхлебывая, чтобы не отрезветь... Когда мы до косточек обсудили очередную “тему”, обсосали косточки и выкинули вон, Кесов сказал, что пойдёт покурит. Он курил, когда выпивал. Я с ним курить не пошел, я вообще никогда не курю...
Я задумался о чем-то своем, даже забыв о музыке. Полностью отключился. Я уставился в никуда несфокусированным ни на что взглядом, в полутьме передо мной всё было размыто, - в размытости белело непонятное пятно... Я хорошенько сморгнул – Толик. Он улыбнулся странной полупьяной улыбкой, поднял кружку, что-то сказал... Я улыбнулся тоже и снова уставился в никуда... Голова: она гудела, но не была тяжела, – это был такой легкий приятный гул... Под который, тем не менее, можно было заснуть, чего делать мне не хотелось. Я встряхнулся, налил себе пива. Толик все также улыбался. Кесова рядом не было. Играло что-то тяжелое, быстрое и ритмичное. Я обернулся... Вот он, Кесов, танцевал.
Нет, конечно, не танцевал. Нельзя это назвать танцем. Хотя, с другой стороны, ни все, что вытанцовывается, обязано быть танцем. Короче говоря, танцевал ли Кесов или просто дергался, но факт тот, что он выделывал, проделывал и делал движения под музыку. И такой музыке такие движения соответствовали как нельзя более. Так что тут не его вина, что он так странно танцевал. Не вина его, а заслуга, ибо Кесов чувствовал ритм, как чувствует ритм темнокожий дикарь, танцующий дикий безумный танец, – танец, который, он это знает, может стать для него последним, окончательным танцем, – танцующий перед тем, как, и чтобы ринуться в смертный бой: со зловредными духами. Но как заразительно он танцевал!.. Как же он был захвачен!.. Я позавидовал ему. Я выпил еще пива и тоже встал танцевать. А Толик, конечно, остался на месте.
Я сам не заметил, как начал выделывать те же движения, что и Кесов (ну, приблизительно те же). Стихия ритма меня захватила и диктовала мне свою волю. Вероятно, со стороны мы выглядели смешно, но только если не слышать музыки. Потому что Она объясняла все. И именно поэтому Толик не смеялся, а только лишь слегка ухмылялся, глядя на нас, попивая пивко... Ритм музыки двигал нами, выводил нас из себя (ни в том обычном смысле), уводил нас, - далеко... Мы быстро разгорячились. Мы вытаптывали ритм и вскидывали руки, выкрутасничали, кричали, бились как будто в судорогах!.. А музыка, будто специально, прибавляла драйва. Кесов согнулся как-то странно и начал кружиться на месте. Он кружился вокруг своей оси, словно огромный волчок. В темноте мелькал и мелькал его ничего не видящий исподлобья взгляд. И во мне вдруг мелькнуло осознание, что я тоже закружился! Вернее, меня закружило...
Какое-то время не было ничего. Сейчас вспоминаю, и кажется... что даже музыки не было. Потом вдруг я услышал удар: это грохнулся Кесов. Должно быть, у него закружилась голова, он утратил равновесие и упал, сильно стукнувшись головой о край столешницы. От столь мощного удара (Кесов - человек немелкий) всё на столе подпрыгнуло как минимум на полметра: кружки устояли – на то они и кружки, – а вот бутылки завалились, две из них сразу скатились на пол, а третья уперлась в кружку, стоящую на краю стола, как раз над Кесовым. Пиво полилось из неё прямо Кесову на лицо. И он, пролежав несколько мгновений как будто бы без чувств, с закрытыми глазами, вдруг открыл глаза и рот одновременно, позволив пивному потоку проникнуть внутрь себя. Я облегченно вздохнул, а Толик, привставший, сел обратно: мы всерьез испугались за Кесова.
Растирая себе затылок, Кесов поднялся на ноги, шатнувшись, уселся на табурет и выпил пива из кружки. Его лицо не выражало ничего, только в глазах был диковатый блеск. Кассета закончилась. Комната вновь погрузилась в тишину. Но то была не просто тишина, то было затишье перед – я это сразу почувствовал... Кесов странно улыбнулся и, ничего не произнеся, подошел к магнитофону и перевернул кассету. Все началось по новой... Выпив еще по пиву, мы снова начали танцевать... Нет, на этот раз наш танец не был быстрым, - мы раскачивались в такт, такая была музыка. Словно гигантский поршень работал, а мы ему танцем вторили... Нас раскачивало, и укачивало. Медленно, но верно мы погружались в транс...
Дальше я могу вспомнить только обрывки реальности. Я не представляю, как можно хоть сколько-нибудь достоверно описать происходившее... Музыка только лишь временами врывалась в мои уши и в мое сознание, затем уходила вновь. Но я ни на миг не переставал ее ощущать. Я был весь в нее погружен. Каким-то странным образом она облекала меня, и я в ней несся, как несется человек, выпавший из лодки, в потоке горной реки. Я вспоминал о Кесове и смотрел на него. С ним тоже творилось что-то... Что-то неописуемо невероятное. Мне на какой-то миг показалось, что Кесова больше нет, а есть лишь его бесплотный дух, и этот дух пляшет, размазывая свой облик, теряя свой облик, - да-да, Кесов так танцевал, как будто пытался вырваться из телесной своей оболочки при помощи странных резких движений. Вдруг он застыл. И подскочил к магнитофону, - он хотел прибавить громкости, но, естественно, ее регулятор был повернут уже до отказа.
- Ч-чёрт! – воскликнул Кесов, - Толик, чего ты сидишь? помогай!..
- Чего помогать-то? – удивился Толик.
- Ты все равно не танцуешь - подкидывай дрова!
Толик нехотя встал со стула и подошел к печке. Он подкинул пару поленьев - и музыка, игравшая и до того отнюдь не тихо, заиграла значительно громче. Первым моим ощущением было, как будто мне чем-то сдавило мне с боков уши. Но я быстро привык к новой громкости. Музыка как будто вырвалась на волю.
- Вот это класс!.. – прокричал сквозь музыку во всю глотку Кесов.
И я услышал, как тоже вскричал:
- Круто!..
Кесов снова пустился в пляс.
- Давай, Толик, подбавь еще! – крикнул он Толику.
- Хватит, однако... – ответил пьяный, но трезвомыслящий Толик.
Но Кесов не услышал ответа. Он уже снова был весь в танце. Я тоже. Мы танцевали, не замечая друг друга, каждый сам по себе. Вдруг Кесов вспомнил, что он хотел “добавить еще”. Отодвинув Толика, он сел перед печкой и вложил туда новую порцию дров. Я с удивлением заметил, что музыка не сделалась громче, да громче было уже и некуда, - зато она стала какой-то... Какой-то Другой!.. Да-да, музыка стала другой!.. Я не могу точно описать, как именно изменилась она, но она стала как-то мощнее и как-то объемней и как-то дичее. Но не только... Она вообще стала другой!.. Но Кесов, похоже, этого не заметил. Неутомимый, он танцевал свой ужасающий танец...
Тем временем музыка будто утратила свой источник. Она звучала уже отовсюду: из открытых форточек, из-под пола, даже из самой печки!.. Сейчас мне это кажется абсолютно удивительным, но тогда я, помнится, воспринял это как нечто вполне естественное. Помню, как что-то меня побудило выглянуть в окно, может быть, я просто захотел остудить голову, сделать глоток морозного воздуха. За окном оказалось, что очень тихо (помню, я этому удивился), от Луны разливался белый свет, призрачностью на ночь умершего Солнца, суровыми стражами тьмы стояли высокие сосны. Я засунул голову обратно, и – странное дело – явно услышал, как из форточки, как из динамика, вновь играет музыка!.. Но, повторюсь, тогда я этому нисколько не удивился.
Меня вырвало, - нет, не подумайте, - меня вырвало из реальности. Живой свет пламени из печи был самой крутой светомузыкой, которую я когда-либо видел. Я то приходил в сознанье, то отключался вновь... Обрывки музыки, ухмылка Толика, Кесов, скрюченный в диком танце, огонь, разбрасывающий свет, темень в открытых форточках... – всё это плясало у меня перед глазами, смешивалось, тряслось, терялось... Оставалось только ощущение ритма, проникавшего, казалось, через поры в коже. Чувство собственного биения в такт со всей вселенной, вовлеченности в мировой пульс... Я был ни в себе в буквальном смысле слова, мне казалось, я мог видеть себя со стороны: вот он я, трясущийся, пляшущий, Кесову в этом ни уступающий, вот он я, подчиненный музыке, вот он я, за собой наблюдающий, пытающийся рефлексировать, и вот он я, “я-ни-я”, я полуреальный – я одной ногой там. Пляшущее нечто, объятое диким плясом. В те мгновения – часы ли, минуты: я не заметил, – мне было в те мгновения как-то необычайно ново (иного слова не нахожу): я рождался, я вылезал из утробы, делал первые вздохи, бросал первые взгляды, хватал руками воздух, и кричал, кричал!.. Меня прошлого уже не было, я уже не помнил себя, я понял, что моя личность была только лишь личинкой, и в бессознаньи пляски она прошла через метаморфозу, ненужная оболочка отпала, – но нет, я не переродился, не пере-, я просто родился, проснулся, стал зрячим, вылез на белый свет! - я избавился от своего ego, - о, как это здорово: избавиться от своего ego! – и вырос, слился воедино со всем окружающим миром, словно в любовном соитии... ________ Отлично это помню: беснующийся Кесов и я, новорожденный. Но не помню, хоть убей, что тогда играло: какая музыка, какая группа, ни инструменты - ничего. Играло ли что-либо вообще? Неважно – важно, что я это слышал, я это чуял своим шестым чувством, чувством живого трепета, живости мироздания... Я был внутри потока. Раньше я был снаружи, не сознавая этого. Теперь я был внутри. И я был счастлив от всего, бескрайняя вселенская радость переполняла меня. И я то нёсся сам, кувыркаясь, то вдруг останавливался, и напротив: всё проносилось сквозь меня: время, ветер, музыка, Кесов, отблески пламени на стенах, квадратные дыры форточек... И Толик, ухмыляющийся, – странная спокойная лукавая ухмылка.
Громкий выкрик Кесова вернул меня к реальности. Кесов закричал, что топливо прогорает, и потребовал, чтоб Толик еще подложил дров. Толик, естественно, отказался, ответив, что топлива в печке хватает. Тогда обезумевший Кесов сам сел перед печкой и начал пихать туда дрова. После трех-четырех поленьев дрова перестали помещаться. Тогда Кесов снял свой ботинок-полусапог, с толстой подошвой, тяжеленный, и стал им в печку забивать поленья. Дрова заходили с трудом, но успешно. Я смотрел, должно быть, совершенно отупело. А Толик, помнится, засмеялся: никогда, ни до, ни после, я не видел, чтобы Толик так весело смеялся. Он смеялся, аж мотая головой. Наконец, Кесов забил все, что мог: больше просто физически не помещалось. Смех Толика сменился обычной его ухмылкой. Кесов отскочил от печи. И воскликнул:
– Загорелось!.. – как будто до этого еле тлело, - Ух, ЗА_ГО_РЕ_ ЛОСЬ!!!
Музыка заиграла совершенно психоделическая. Потом, долгое время спустя, мы с Кесовым вспоминали, что это могло играть, но так и не вспомнили. Да и нельзя было этого вспомнить. Потому что играло не что-то. Играло ВСЁ. И отовсюду. Кесова вновь захватило. Он упал на колени и вздернул руки к небу, то бишь к потолку. Он кричал, и я упал вслед за ним и закричал тоже. Музыка лилась на нас с неба-потолка, чёрные дыры-квадраты высосали остатки нашего рассудка... Музыка разогревалась. Кесов вскочил, схватил бутылку и налил себе в рот пива. Потом он издал громкий вопль и снова пустился в пляс! Я попытался приобщить к нашему танцу Толика, сидящего в углу, схватил его и попробовал вытащить, но Толик вырвался, залез под стол, откуда он посматривал и хитро ухмылялся. Он вылез из-под стола, только увидев, что я снова... Снова вырвался из реальности.
Полное забытье, на этот раз – действительно полное... А музыка разгоралась. В печке вовсю бушевало пламя. Вовсю! всё было вовсю!.. Всего было много, и всё звучало, плясало и пело. Всё ходуном ходило. Но продолжаться этому оставалось уже недолго...
Случайно я бросил взгляд на печку и увидел, оторопев, как из неё на пол выплеснулся огонь. Все произошло в несколько мгновений. Лакированная поверхность пола быстро загорелась. Огонь начал распространяться. Кесов топтал его, но я не мог понять, то ли он его тушит, то ли он его просто не замечает и продолжает плясать. Потом он схватил две бутылки с пивом и начал, кружась, лить пиво - на горящий пол. На лице его ничего не было ни страха, ни даже хоть какого-нибудь видения опасности. Я понял, что Кесов ещё в экстазе. (Впоследствии он признался мне, что видел огонь, но предполагал, что ему это “снится”). Огонь расползался очень быстро. Всего несколько мгновений, и загорелись ножки стола. Я взглянул на Толика: впервые в его глазах я увидел страх и растерянность. Ухмылка смылась с его лица, он сидел, как парализованный, и смотрел на огонь, как кролик - на подползающего удава. Наверняка, и я был в том же состоянии, потому что - сейчас вспоминаю - я ничего не делал, чтоб потушить огонь! У Кесова загорелись брюки, а он все плясал и плясал, не выходя из транса, брызгая пивом вокруг себя. Огонь дополз до стен и стал по ним подниматься. Тут меня пробрала дрожь!.. Как будто, сквозь жару, чей-то огромный холодный язык лизанул мою спину, я весь похолодел: меня вдруг осенило, что огонь вышел из-под контроля, иными словами, я понял, что начался пожар.
- Пожааар!!! – заорал Толик, с неожиданной для него силой звука. Пробитый, я взял какую-то тряпку и бросился тушить пламя. Толик тоже. А Кесов бы, наверное, так и танцевал, но огонь наконец-то обжег его. Он вскрикнул, скорчившись от боли. (Кстати, выглядело очень эффектно, словно танец так и должен был закончиться.) Бутылки выпали из его рук. Я бросился к его ногам и затушил ему брюки тряпкой.
Кесов, застыв в неуклюжей позе, заводил туда-сюда глазами и крикнул, не веря своим глазам:
- Братцы, горим?!.. Что ли, горим?!.. Горим!!!
Но мы не услышали его крика, – мы отчаянно тушили пламя. Кесов занялся тем же. Огонь, потушенный в одном месте, захватывал другие. Мы не успевали. Загоралось все. Огонь оккупировал методично один предмет за другим. Загорелась столешница, – она тоже была лакированной, – пивные лужицы злобно шипели, когда попадали в огонь. Огонь горел на столешнице, будто в некоей плоской чаше, очень ровно и равномерно. Очень так необычно. А музыка ревела, орала. Как будто пламя её подстегивало, горячило и обжигало. Музыка - пылала. Ритм ее бешено колотился, как в предоргазменном экстазе. Мы выбивались из сил... Огонь был жаден и плотояден. Запах древесины, лаков, смол разжёг его аппетиты и привел его в настоящее неистовство пожирателя. Тряпки наши были бессильны. Пожар унять уже было нельзя.
Я почувствовал, что мое тело сдавлено страшной жарой. А горло сдавливало удушье.
– Надо спасаться!.. – крикнул Толик. Он схватил табуретку, единственную не горящую, и начал ей вышибать оконную раму. (Потом мы тщетно пытались понять, отчего мы не выбежали в дверь, –возможность была.) Несчастный Кесов, – какая горечь выступила на его лице: он понял, что его даче, его новой шикарной даче, суждено было сгореть, как куче обычного хвороста. Увы, для огня все равны, - ему всё равно, что уничтожать, он всё, что возгораемо, готов сожрать и не подавиться: дворцы ли, хижины ли, дачи... Но медлить было нельзя!.. Огонь подступал к нам, подступал, выкидывая свои щупальца.
– Выпрыгивайте! – крикнул Толик, выбивший оконную раму.
Надо вновь отдать Кесову должное: как капитан, уходящий последним с тонущего корабля, Кесов сказал: “Сначала вы.”, и мужественно сплюнул. (Помню, я тогда невпопад подумал: “Ну и х..р с тобой”.) Позади него полыхал огонь. Первым вылез Толик, за ним выпрыгнул я. Кесов тоже намерился, уже встал на подоконник, уже согнулся, чтоб выпрыгнуть, но в последний момент отчего-то спрыгнул обратно! И скрылся из виду в комнате. Мы с Толиком испугались, я хотел было лезть за Кесовым, но Толик остановил меня... Пламя вырвалось из окна, и вместе с ним вылетел Кесов, горящий!.. Мы тут же его потушили в снегу. Огонь охватывал дачу снаружи.
Чтоб нам случайно не прилетело горящей головешкой или чем-нибудь там еще, мы отбежали от дачи на некоторое расстояние. Спасшиеся, мы рухнули в снег. Очень приятно было вдохнуть свежий морозный воздух, ощутить, как он обнимает, пролазит под одежду, охлаждая тело, и голову. (Мы были без шапок; в одних свитерах, которыми и тушили огонь; к счастью, ночь была не сильно холодная.) Кесов взял в кулак снег и съел его. Мы последовали его примеру. Я огляделся. Светилось отсветом Солнца слепое бельмо Луны, все так же, стражами тьмы, стояли высокие сосны. Безмолвием веяло отовсюду. Безмолвием и покоем. Отовсюду, кроме пожара...
Зрелище было жуткое, для одного из нас - особенно. Мы сидели молча, без движения. Остывая. Стоит ли говорить, что весь хмель из нас улетучился?.. Я чувствовал усталость.
Дача... Нет - дачи уже не было. Был пожар. Пожар-пожиратель. Яростный и безжалостный. Рывками к небу он вырастал... Дача стояла особняком от всех остальных строений, рядом с ней был только сарай и кое-какие стройматериалы. Ветра не было совсем. То есть не было опасности, что пожар разрастется и перейдет на другие участки. Поэтому можно было спокойно, без тревоги за последствия, насладиться зрелищем. Стоп, что я говорю?.. – Горела дача твоего друга. А ты этим любовался?! – Да, я вынужден это признать. Стыдно, но вынужден. Красиво она горела. Да и если б я этим не любовался, а просто сидел и пялился, или вообще морду в снег уткнул, это дачу бы не спасло. А сделать уже все равно ничего было нельзя. Только все это всего лишь попытки самооправдания. Радоваться чужой беде в любом случае нехорошо. А я и не радовался, нет, – я именно любовался. Что есть суть одно и то же. Но я ведь тоже пострадал: верхняя одежда там у меня сгорела. Ага, телогрейка и вязаная “пидорка”. Мда... По крайней мере, там внутри огонь я тушил честно, не жалея сил. У меня и в мыслях не было ничего другого!.. Так что хватит самобичевания. И Кесов! - я взглянул на Кесова, - разве Кесов не теми же глазами смотрел на свою горящую дачу?! Да, мы с Кесовым всегда, всегда были хорошими друзьями, родственными душами, с почти одинаковым взглядом на мир... В наших зрачках, должно быть, плясали маленькие пожары – копии того Большого.
(Чувствовалось в пожаре величие. Чувствовалось, и было. Как можно сказать о пожаре?.. Красивый?.. – ничего не сказать. Великолепный? – вообще плохо, “велико-” еще понятно, но отнюдь не “-лепный”, потому как – объяснять не надо – пожар не вылеплен, он весь в движении, в постоянных изменениях. Прекрасный?.. – нет, о пожаре так тоже не скажешь. ВеликоОгненный?.. Не знаю, не уверен, тавтологично несколько... Пожар великорукий, велико...- языкий – многоязыкий и многорукий... Нет, это уже изощрения... - нету нужного слова. Только в нескольких словах можно описать пожар, но там, где больше одного слова, там нет, и не может быть точности. А в неточном описании - какой смысл?.. Гораздо легче просто закрыть глаза и представить себе: пожар. Очень большой огонь, который сам по себе. И растет; или может быть, не растет, но который - не под властью, неуправляемый, дикий... Пожар – в этом слове всё, оно законченно и конечно. И первично одновременно. Оно самодостаточно. Эпитеты не нужны. Пожар в нашей (или даже без “в”) Вселенной – естественное состояние, естественнее, чем “не_пожар”. Оно легко представимо, и не требует описания. Просто пожар и всё. ПО-ЖАР... Я подумал: а знает ли этот пожар, что то, что с ним происходит, - это самоуничтожение? Нет, должно быть, его азарт был слишком велик, захватывающ для того рода рефлексий. Безумный слепец пожар. Пожар-самоубийца...)
Из глубины пожара доносилась музыка. За ревом пламени, треском дерева мы услышали её не сразу. Но когда услышали... Нет, страха в нас больше не было, бояться нам было нечего. Но нас вдруг обуял ужас, дикий, непонятный. Кесов схватил меня за плечо и сдавил его сильно до боли. Пожар полыхал сильнее - музыка становилась громче. Ревели электрогитары, скрипели электроскрипки, хрипела, распаляясь, взбесившаяся флейта. Мы смотрели завороженно, слушали и смотрели. Застывшие на снегу... Огненная музыка. Пламя, горячий ритм. И Ночь, взирающая на все, покровительственно, свысока. Даже на Толиковом лице, в его обычно трезвосмотрящих, даже в нетрезвом виде, глазах застыл благоговейный первобытный ужас... Ужас. И Восторг. Да, ужас и восторг – вот правильные два слова. Мы смотрели - и смотрели. Слушали - и вслушивались. Холода мы не чувствовали. Сердца наши бились ровно, - мне казалось, я слышал явно, как бьются сердца Кесова, Толика, - ровно, но с силой, тяжело. Музыка неслась мимо нас, проносилась сквозь нас, уносилась в ночь. Пожар извергал ее, мы чувствовали ее жар. Не жар пожара, а жар от нее. Она обжигала нас, обдавала жарой наши лица. Огненная музыка. Пламя, горячий ритм. Мы дышали этим огнем. Мы пили этот огонь. Мы видели этот огонь. И мы... Мы узнали Его, – это был тот самый Огонь. Он самый, горящий из самых недр, - из самых недр Земли, из глубины Вселенной, из глубины далеких, первобытных эпох, - сжигающий настоящее, и устремленный ввысь, и устремленный в будущее - вечный Огонь Вселенной. Крылья – языки пламени, хлопают, - взлетает Огонь!.. Летит, рассекая ночное небо, и распадается... – на звезды. Музыка и огонь. МузыкоОгонь. Не было разделения. Одноединоецелое. Рок-очущий огонь, рок-огненное око, разгоряченный ритм... Ревели электрогитары, скрипели электроскрипки, хрипела, распаляясь, языческая флейта. Но в основе всей этой психоделии были не рок-барабаны, нет, – из пожара гремели другие удары, – мощные, гулкие, с перезвоном, – и эти удары я тоже узнал, хотя никогда их досель не слышал: то были удары в шаманский бубен, в огромный древний шаманский бубен. Мы слушали и смотрели, впитывали в себя, сидели, завороженные...
Не отрывая взгляд от пожара, я спросил у Кесова, почему он сразу не выпрыгнул в окно, зачем он, перед тем, как выпрыгнуть, вернулся в горящий дом. Он ничего не ответил. И тогда я к нему повернулся и всё понял сам. Раньше, впотьмах да впопыхах, я просто этого не заметил или не обратил внимания: рука Кесова крепко сжимала спасенный магнитофон.
С того случая прошло несколько лет. Мы по-прежнему встречаемся втроем, пьем пиво, хотя, к сожалению, все реже и реже. Толик окончил ВУЗ, сейчас оканчивает аспирантуру. У него уже есть изобретения, настоящие, запатентованные, и они ему, вроде бы, даже приносят хороший (для начала) доход. Кесов потом долго, наверное, целый год, не брал в рот никакого спиртного. И где-то около полугода не включал магнитофон. Да и вообще он после этого сильно изменился... Стал каким-то более кротким, более тихим, что ли, спокойным... Даже похудел. Ударился в буддизм; и, вроде как, даже всерьез. Читает даже какие-то лекции, по отзывам, даже и неплохие, - для начинающих буддистов и просто интересующихся. Теперь, что касается меня... А что меня касается?.. Неохота о себе рассказывать. Да и нету в моей жизни ничего особого, если очень честно... Вот рассказ этот со... sorry, - написал.
(c) Юрий Табатин, ноябрь 2000 г.