Эта статья была первоначально задумана как чисто литературоведческая. Поводом к ее написанию послужило явное стилистическое сходство между прозой Туве Янссон и Ясунари Кавабаты; чуть позже в этот ряд добавился "Остаток дня" британца Исигуро - а пейзажи Крапивина, Паустовский, Брэдбери (даже "Вино из одуванчиков") упорно из него выпадали, и мне очень хотелось понять, почему.
Сходства манеры изображения реальности здесь, как выяснилось, мало. Писатель-импрессионист, оперирующий переживаниями, вынужден быть либо реалистом, если не фильтрует образный поток, либо гедонистом, если фильтрует - то есть отделяет "гармоничное" от "негармоничного", "приятное" от "неприятного" (никто не убедит меня в том, что за гармонией может стоять что-нибудь кроме комфорта). В обоих случаях существенное значение имеет не только "как", но и "что"; не только стиль описания, но и стиль описываемого.
Потом был Ницше (сны о Древней Греции из "Рождения трагедии..."), потом Лавкрафт - многочисленные картины языческих культов наслаждения переживанием. И каждый раз оказывалось - не то, недовершенно, "растрепано", в этом гедонизме недоставало организации. Античный Запад уже утратил искомый стиль или не владел им никогда.
Иосиф Бродский блестяще сформулировал оппозицию иероглифики и алфавита как оппозицию "переплетения в пространстве" и "последования во времени". Я бы рискнул прибавить к ней противостояние эпической поэмы (лирика на Западе - позднейший жанр, и ему достался готовый поэтический канон) - и законченной строфы хайку или танка, схваченного мгновения, зафиксированного вневременного. Алфавит, цифра, дискретный код практически исключает "точное попадание" в образ (отсюда многострочные описания "нос его был угловатым, брови его были в крапинку..."); иероглиф же по определению пред-начертан для тождества написанного изображаемому, воображаемого изображаемому, в конечном счете - узнанного действительному, и это есть восьмая ступень самадхи, конечная цель медитации: полное (само)отождествление субъекта с объектом, растворение субъекта в объекте. Существование знакового, иероглифического кода делает процесс растворения контролируемым извне.
Кодификация переживания позволяет создать миф (транслируемое послание), объявить некоторый образ (иероглиф) сакральным (священным), возвести некоторую манипуляцию в ритуал. Иными словами, растворение субъектов в объектах можно поставить на поток, сделать личной или корпоративной специализацией. Организация повседневной жизни общества посредством ее кодификации и мифологизации - это задача жрецов, служителей культа; общества, в которых сфера сакрального настолько широка и охватывает настолько существенные сферы принятия решений, что превращает жрецов в правящую корпорацию, называются "жреческими аристократиями".
При этом специфика власти жрецов состоит далеко не в том, чтобы проявлять свою волю по каждому вопросу, требующему решения; следовать "восточной мудрости" - это позволять вещам двигаться по своим естественным траекториям и восстанавливать "равновесие" в тех случаях, когда ему что-нибудь угрожает. Регулятором становится собственно язык, сама семантическая практика, довершающая называние священного [символа, акта] предвкушением сопутствующего ему "глубокого удовлетворения": "Как много в этом звуке!"
Отсюда следует любопытный вывод. Живому употребительному языку можно делегировать функции осуществления власти в части поддержания стабильности. Это означает, что возможно существование "жреческой аристократии" без касты жрецов, управляемой одним только языком. Спонтанно возникнув (а языки никто и не изобретает специально; эсперанто - уродливое исключение), такое сообщество будет поддерживать гомеостатическое равновесие, колеблясь около точки максимальной стабильности. А максимальная стабильность сообщества достигается тогда, когда вообще все, что в нем происходит, объявлено сакральным и кодифицировано в серию непрерывно исполняемых (или циклически возобновляемых - ночью надо спать...) ритуалов. При этом каждая деталь употребляемой в нем домашней утвари становится святыней-в-себе (что исключает классификацию, а также отделение качеств от вещей, которым они присущи [*]), а каждый составляющий его субъект сводится к своему кодифицированному и урегулированному обычаем ритуальному статусу.
Итак, речь идет о сообществе, совмещающем тотальность сферы эмоционального с тотальностью сферы ритуального.
"Жреческой касты" (в прямом смысле - т.е. языческого жречества, занятого "освящением повседневной жизни") в Европе не наблюдается уже более полутора тысяч лет. Маркс сказал бы, что христианское (особенно католическое) священство ничем не лучше - и был бы, строго говоря, неправ: в католичестве дистанция между "повседневным" и "сакральным" надежно поддерживалась латынью, протестантизм же начал с того, что уничтожил саму категорию "сакрального", предельно утилитаризовав христианство (так, как он понимал его пользу) и лишив его всякого эстетизма.
Практику организованного гедонизма в Европе породили светские корпорации; сами слова "свет", "высший свет", "великосветский" стали означать сферу священнобытия, имя которой - салон. Именно в среде светской аристократии (первоначально - военной и землевладельческой) сложились его исходные предпосылки:
Последний пункт, пожалуй, расшифруем.
Независимо от того, во что категория священного превращается в своей дальнейшей эволюции, зародиться она может только как особый признак. Она лишена смысла для Обломова, скушавшего завтрак и удовлетворенно разлегшегося на траве: он обходится категорией "радостного", "приятного", "вкусного" (если возьмется описать свои чувства), но никак не "священного". "Священное" возникает как открытие, как (по классификации Маслоу) удовлетворенная потребность второго порядка, для называния которой уже недостаточно привычного "нравится - не нравится". Потребности первого порядка имеют энергетическую, ресурсную природу (потребил, сохранил, передал дальше); потребности второго порядка (созерцание, общение, познание, властвование, творчество...) - информационную, образную. Потребность в информации есть потребность в "хоть самую малость" уникальном, в таком, что встречается "не везде" или "не всегда". Именно воля к уникальному порождает языческие культы "особых точек", "особых моментов" или "особых состояний", то есть организованную, институционализированную прихоть; но для этого желательно (хотя и не обязательно) публичное признание этой прихоти достойной поклонения ценностью, то есть нужно "общество" и нужен "общественный вкус". Признание предмета культа мало чем отличается от признания валюты: нужно, чтобы субстанция "икс" была редкой, и члены общества были готовы ей обмениваться (хотя бы и не передавая, а просто называя).
Путь, которым проходит "естественная" эволюция валюты (эк загнул аллитерацию...:), известен каждому экономисту-второкурснику. Сначала - чистое золото, потом бумага, обеспеченная золотом, потом бумага, обеспечиваемая бумагой, обеспечиваемой золотом, потом (не по аксиоме полной индукции, а как только кончается золото) бумаги, взаимно обеспечивающие друг друга (Ямайские соглашения); в самых общих чертах это путь от налично явленного актива - к долговой расписке, т.е. к авторитету, признанному актом доверия.
Но то же самое происходит и с предметом поклонения. Есть речь не идет о кружке коллекционеров бабочек (что слишком сомнительно для средневековой Европы - невысокая концентрация населения и информационных потоков не позволила бы так узко специализировать способ умерщвления времени), непосредственное обладание публично признанным предметом культа диктовало особый статус и особый образ жизни, оба нацеленные на его сохранение - рыцарь должен воевать "как подобает", ремесленник должен "как подобает" изготовлять ножи и горшки, и можно говорить о сословном или цеховом кодексе соответствия, но не о гедонистическом салонном существовании. Переломом стало наследование дворянских привилегий. Возможность быть уважаемым с рождения (то есть даром) обесценила, вывела из поля анализа причину этого дара, оторвала его от собственной причины. Но там, где нет рационального объяснения факта, под него подводится миф - свой или чужой; союз "или" создает конкуренцию, в которой побеждают наиболее транслируемые (ликвидные) мифы, в равной степени оправдывающие Кукушку и Петуха, делающие возможным диалог между Кукушкой и Петухом, от которого оба получают удовольствие без особого труда.
Если сразу вынести на поля сообщества магов, алхимиков, схоластов, еретиков, уголовников - то есть группы лиц, которые сознательно претендовали на "сокровенное знание" и чья особость основывалась не на чувстве удовольствия, а на чувстве гордости, - в чистом осадке останутся три вида салонов:
В реальности эти три мотива не выступали отдельно, а смешивались в той или иной пропорции - по мере формирования национальных государств (и складывания однородных национальных ментальностей[*]) этому смешению оставалось все меньше препятствий. "Общество салона" стало в Европе фактором национального жизненного стандарта, вытесняющего стандарты сословные; обрело [невозможный в сословно-кастовой среде] смысл материнское пожелание "выйти в люди", то есть приобрести сакральный бинарный статус "большого человека" путем посвящения ("передачи в услужение") с последующим прохождением некоей инициации или серии инициаций.
Именно такими салоны просуществовали до наших дней, меняя кадровый состав, перекрашиваясь, погибая в результате переворотов и репрессий, уходя в подполье (что придавало им дополнительную привлекательность "секрета от взрослых"), возрождаясь явно в более мирные времена; а главное - сохраняя все черты "традиционного общества", живущего "одним (непреходящим) днем", "вечным возвращением надвременного архетипа"[*] - чему призываю в свидетели Майка Науменко.
Салоны, я так люблю салоны!
Каждый вечер я бываю здесь.
Салоны, я так люблю салоны!
Попасть сюда - большая честь.
Итак: "честь", "почитание", особый статус, приписываемый месту. И "каждый вечер" - указание на циклическое возобновление времени.
Здесь все таланты: поэты, музыканты,
Художники разных мастей,
Здесь каждый третий - непризнанный гений,
Но много и других гостей.
Названы неидентичные, но (по-видимому) равновеликие "таланты" и "масти". Именно такое "распределение святости" мы имеем в любом языческом пантеоне; в довершение сходства указывается на тайные, эзотерические (т.е. подразумеваемые, но не раскрываемые) свойства "каждого третьего".
Здесь всё так тонко, так интеллектуально,
Здесь каждый друг с другом на "вы",
Здесь читают стихи, большей частью чужие,
Но часто выдают за свои.
И здесь - в десятку. Явление персональной иерофании, которую Мирча Элиаде усматривает в "традиционных обществах", состоит именно во внешнем подражании мифологическому герою, ритуально знаменующем его новое воплощение. Миф, мистерия проигрывается заново. Каждый вечер:
Сюда приходят люди, приличные люди,
Поспорить об умных вещах -
О Фрейде, о Феллини, о Дали и о фри-джазе
Кстати, кто такой Ричард Бах?
Вещи, как мы уже указывали выше, наделены именами - и только. Феллини и Фрейд несравнимы, как барион и бозон - у них нет качеств, допускающих какое бы то ни было сравнение. Они просто есть.
Здесь бывают дамы, прелестные дамы,
Они знают всё обо всех,
Пожилые львицы, а также дебютантки,
Которых еще ждет успех.
Все обо всех, как известно, знают пифии. А успех - ждет: "инициатическая лестница", регламентирующая ритуальные переходы из статуса А в статус Б, приветствует последовательность.
Салоны, я так люблю салоны!
Здесь царствует вечный бонтон,
И если мне повезет, то я постараюсь
И открою свой личный салон. [*]
Наконец названа главная цель существования салона: "вечный бонтон", "вечный кайф", непреходящее блаженство. Торжество герметичного Я: "сознание творит миры, сознание разрушает миры"...