Там, где гнездятся летучие рыбы

Мне приятно знакомство с птицами,
что вмерзают в осеннее небо,
Мне понятны их черные песни,
без которых бывает больно.
Мне приходится много вкладывать
в разворот головы всякой всячины,
Так как нет еще движущей силы
в уязвимом нелепом созданьи.

И потом уже, мысленно двигаясь,
задаешься вопросом: "А стоит ли
заходить далеко в этом городе?
Все равно не уйти дальше Невского."

И я умер бы, как акробат, собирающий полный зал
Среди неубранных листьев в холодном колодце двора.
Но прежде ты спросишь меня: "Что с тобой?" -
"Ничего-ничего, просто мне уже пора".

У них есть возможность увидеть тебя и забыть,
О других говорить смысла нет, потому что им все равно.
И ты выключаешь свет, когда начинается фильм,
В подвале, где и так уже темно.

Если бы я был влюблен чуть меньше, чем сейчас,
я ушел бы в город и там пробродил до утра.
Я и не стану ждать, пока рассветет.
Зачем? Мне и так уже пора.

Всех матросов научили, как жить под водой,
а меня заперли на чердаке, но обещали снабжать едой.
В твоем фильме участвует сто двадцать один матрос,
но, чтоб повесить всех, нужен всего один трос.

И мне нравится главный герой,
его, кажется, звали Федот,
ведь это именно он привел в наши края
Северный флот.

Я узнал из газет о возможностях корабля,
я решил развлечься и развлекся в пределах рубля.
Я видел, как сняли с проката невышедший фильм,
и я видел, как в море матросы смывали свой грим.
И кто-то взял с меня слово, что я буду об этом молчать,
кто-то взял с меня слово, но я не успел его дать.

И только главный герой не сдержался,
его, кажется, звали Егор.
Он исчез с корабля до того, как щелкнул затвор.
И я встряхнулся от собственных мыслей -
здесь живет забавный народ.
Ведь это именно он встретил в наших краях
Северный флот.

Все было просто, когда я был жив,
когда по Невскому ходил трамвай,
когда никто не говорил мне: "Иди!" -
когда никто не говорил мне: "ДАВАЙ!".

Я знал слова, кроме "Да" и "Нет",
я видел небо, я видел траву,
я видел первым бродящего Будду,
я помню, что значит "жить наяву".

Ты не лучше других, но у тебя есть то,
что помогает мне вернуться к себе,
ты приходишь по пятницам слышать меня -
я играю на бумажной трубе.
И соседи спят, потому что их сон
теперь дороже, чем хлеб и вино.
Четвертый день я сижу в коридоре,
и мне уже все равно.

Я отложил нашу встречу до следующей среды,
возьми с собой шашки, я обдумаю свои ходы,
и мы сыграем на что-то из нашей нищеты,
поскольку нет вина, а ты не пьешь воды.

По радио опять обещают дождь,
но реки пересохли, а тебя бьет дрожь,
и рыбы бьются головами об лед
в пруду, где когда-то купался вождь.
До среды еще остался понедельник и четверг,
я собрал свою семью и устроил фейерверк,
дал подписку, что уеду через 22 часа,
но вот танцую на асфальте, потому что

выпал снег.

там, где гнездятся летучие рыбы...

Я получаю пустые конверты от девы,
которая хочет уехать в Москву.
Ей никогда не увидеть окрасок,
которыми пишут обычно Неву

там, где гнездятся летучие рыбы...

Ты мне рассказала, что ты нездорова,
<и кот прожевал> в водосточной трубе.
ко мне приходил по утрам участковый,
и мы говорили с ним о тебе

там, где гнездятся летучие рыбы...

Там, где гнездятся летучие рыбы,
где под каждое слово кладут димедрол,
я превращал свои книги в крапиву
и с маленькой буквы писал "рок-н-ролл"

там, где гнездятся летучие рыбы...

Я запомнил то место, откуда я вышел,
я хотел увидеть то, что уже услышал,
было время начала, было время для конца,
я из синего медведя делал красного скворца,
и скрипач просидел две недели в засаде,
наблюдая за конями на желтом параде.

Я не обещал быть логичным и точным,
меня не увидеть ни днем, ни ночью,
секунды смылись часового мыла,
забыл...
забыла!..
Но что-то осталось при первом взгляде -
это белые кони на красном параде.

Вместо того, чтобы делать свое,
мы писали портреты их жен,
и наши кисти целовали палитры,
когда синий был заражен.
Горизонт уходил все дальше и дальше,
и мы щурились, видя сны,
когда нас заставляли танцевать на пляжах
изрядно обмелевшей Двины.

А сегодня часы не дошли и до двух,
но не мы это время ввели,
и наши картины оказались случайно
в галерее Бернара Фили.

Вместо того, чтобы делать свое,
мы стояли по пояс в траве,
и один из нас стоял ближе всех
к уходящей от нас Неве.
Горизонт уходил все дальше и дальше,
и мы щурились, видя сны,
когда нас заставляли танцевать на пляжах
изрядно обмелевшей Двины.

И я видел тех, кто говорит: "Огонь!",
и тех, кто говорит: "Хвали!",
когда я развешивал свои картины
в галерее Бернара Фили.

Но проснись в том месте, где начнется дождь,
и время пойдет назад.
И я бы мог объяснить, где тут ложь,
- но кто мне вернет мой Ленинград?

И я родился в Сайгоне во время облавы
в условиях, приближенных к войне,
и я бы гордился великой державой,
если б здесь все не увязло в дерьме.

Не дай тебе Господи стать здесь поэтом,
это хуже, чем яд.
И я б мог долго говорить об этом,
- но кто мне вернет мой Ленинград?

Часы пройдут через цифру "12",
стареющий город умрет без меня,
появляясь и вновь исчезая на карте,
тихо цепями звеня.

Но проснись в том месте, где начнется дождь,
и время пойдет назад.
И я бы мог объяснить, где тут ложь,
- но кто мне вернет мой Ленинград?

Рисую дым, которым полон дом,
но в красках нет мне нужного полета.
Я рифмовал "люблю" со словом "бром",
я был тогда обычным идиотом -
теперь я занят настоящим мастерством.

Открыл окно - и тут же самолет
вошел сквозь стену, повредив картину,
которую писал я целый год,
писал весь год, не разгибая спину -
теперь, она, конечно, пропадет...

Приду домой - вся комната в огне,
обрывки писем собраны в углу.
Огонь давно не доверяет мне,
но мне плевать - ведь я ему не лгу...
Зачем он пляшет на моей спине?

Приду домой - вся комната в снегу...

...Вода между "нет" и "да" не имеет льда,
отсутствие берегов воспринимается без труда,
но и, как верховая езда, после вопроса "Когда?"
я становлюсь серым, похожим на воробья,
ангел идет за мной, в детский кулак трубя,
он потерял трубу. Я знаю - она у тебя.